Самые красивые пары советского кино - [52]

Первая встреча Шукшина и Федосеевой произошла в поезде по дороге в Судак. Она ехала в одном купе со своей дочкой Настей и операторами картины. Шукшин зашел к ним в гости, причем не с пустыми руками – принес с собой бутылку вина.

Л. Федосеева вспоминает: «Я потихоньку наблюдала за Шукшиным: глаза у него зеленые – веселые, озорные и хулиганистые. Компания оказалась на редкость приятной, и я запела «Калину красную». Он вдруг странно посмотрел на меня и подхватил…

Когда же все заснули, чувствую, как кто-то входит в купе. Смотрю – Вася. Тихонько присаживается ко мне и говорит: «Ну, давай, рассказывай о себе». Всю ночь мы проговорили.

Когда ехали в автобусе в Судак, остановились в лесочке. Помню, я потом первая вошла в автобус, а Шукшин – за мной. И что-то под пиджаком держит. Спрашиваю: «Зверька поймал?» А он мне – маленький букетик цветов. Потом узнала, что это были первые в его жизни цветы, которые он подарил женщине. Я долго хранила их…

Мы жили в Судаке в рабочем поселке. Я жила в одном доме, Вася – в другом. Как-то мы встретились после съемок. Июль месяц. Я сидела в беседке. Он пришел неожиданно трезвый. «Я помолилась за тебя Богу. Дала слово, что спасу тебя от алкоголя, от зеленого змия». А он в ответ: «Помоги мне. Только ты способна помочь». Постоял, помолчал. «Так, ну ладно, а сейчас надо где-то винца найти». И ушел из беседки…»

Несмотря на внезапно вспыхнувшее чувство к молодой актрисе, Шукшин по-прежнему позволял себе напиваться. И при этом вел себя, мягко говоря, не очень красиво.

Вот как об этом вспоминает их коллега С. Любшин: «Когда Вася за оглоблю брался, из группы к нему просто подойти не могли. Только Лида Федосеева (тогда хрупкая, тоненькая, изящная, городская) смело входила в тот огненный круг, который он оглоблей описывал, обнимала его через плечо – он слабел, затихал на глазах – и вела домой… После этих сцен, приходя на съемку, он в людей всматривался: обидел он накануне человека или нет? Не помнил, что вечером было. Никто ему ни слова не говорил, только глаза отводили, а он, как ребенок, по взглядам пытался определить, что вчера вытворял. Если ничего страшного, он так радовался, таким легким и веселым человеком становился! А я однажды его на путь истинный попытался направить: мол, вы, известный писатель, актер, да еще и режиссер, ну как же можете себе такие вещи позволять? Он в ответ – матом. Несколько дней я с ним не здоровался. После этого в два или три ночи в окошко моего домика на побережье кто-то постучался. Открываю – мошка прибрежная полетела. Смотрю, Шукшин стоит. Кинул он мне в комнату рассказов семь. «На, – говорит, – прочти вот, я сейчас написал». И остался у окна ждать. Когда я прочитал, мне так стыдно стало, что я ему замечания посмел делать… «Ну, понял?» – бросил он мне фразу и пошел в темноту в сторону моря…»

Правда, выпивал Василий в свободное от съемок время. В кадр же всегда входил свежий. В процессе съемок он вызвал с Алтая своих маленьких племянника и племянницу, детей сестры Наташи. Сделал это для того, чтобы детишки увидели наконец море, про которое читали только в книжках.

Между тем 12 февраля 1965 года у Виктории Софроновой родилась от Шукшина девочка. Ее назвали Катей. Узнав об этом, Шукшин приехал в роддом и передал молодой матери… бутылку портвейна. И, самое удивительное, его передачу приняли.

Через несколько дней Викторию с ребенком выписали из роддома, а на улице их уже дожидался Шукшин. Но радостной встречи не получилось. Виктория к тому времени уже знала, что Василий встречается с другой женщиной, и тут же, возле роддома, потребовала сделать окончательный выбор. Ничего вразумительного Шукшин ей сказать не смог, и она его прогнала. Правда, он потом продолжал приходить к ней и ребенку, однако прежних теплых отношений между ними уже не было.

В. Софронова вспоминает: «Вася оказался меж двух огней. Он жил то с Лидой, то со мной. Ему дали квартиру в Свиблове, и когда у него с ней что-то не заладилось и она ушла, он как-то пригласил нас с Катей к себе. Мы приехали, но мне там было неуютно. К тому же Вася пил. Мы уехали к себе…»

Вспоминает режиссер С. Ростоцкий: «У меня в столе лежит копия письма, которое я однажды направил Василию Шукшину в его алтайские Сростки. Не так давно мне эту копию передала одна женщина. В свое время у Василия Макаровича было очень тяжелое положение – и творческое, и бытовое. Лечился он двумя способами: русским национальным напитком и поездками на родину в Сростки. Вот уехал он как-то в очередной раз. Я в этот период фильм снимал. И вдруг вызывает меня директор Киностудии имени Горького Григорий Иванович Бритиков и говорит: «Стас, с Васей плохо, поезжай, привези». Не мог я тогда поехать – нельзя было бросить съемочную группу, остановить картину. Сел за это письмо. В нем я рассуждал о самоубийстве – все ведь боялись именно того, что Шукшин что-нибудь с собой сделает. А я писал о своем поколении, о войне, о том, что вхожу в три процента счастливчиков 1922 года рождения, которые вернулись в мае 1945‑го. Василий Макарович приехал. Надо было его знать… Он подошел ко мне в коридоре киностудии и пожал руку: «Спасибо».