Самосострадание. О силе сочувствия и доброты к себе - [80]
К счастью, пока дело не зашло слишком далеко, мне удалось — в промежутке между пулеметными очередями — пискнуть «перерыв на самосострадание». Мы несколько минут посидели с закрытыми глазами, сострадая себе. Я осознала, что это вполне по-человечески — захотеть выразить мнение по вопросу, к которому я неравнодушна. И я вовсе не хотела заткнуть Руперта, меня просто понесло. Так что я смогла извиниться. «Знаешь, а ты прав, — сказала я. — Это было очень грубо с моей стороны — обрывать тебя, конечно, тебе это было неприятно. Прости, пожалуйста. И хотя я по-прежнему не согласна с твоим мнением, справедливости ради следует сказать, что ты сделал несколько очень важных замечаний, но я не была готова к ним прислушаться».
Руперт, со своей стороны, посочувствовал своему разочарованию и раздражению и, когда я сказала, что понимаю его состояние и готова выслушать его аргументы, оттаял и принял мои извинения. Ему больше не хотелось защищаться, а после сеанса самосострадания он успокоился и стал более восприимчивым. Он признал, что многие из моих соображений также имеют право на существование, и завершилось все продуктивной дискуссией о недостатках и достоинствах охоты на лис, в результате которой мы пришли к консенсусу, на который я и рассчитывать не могла. В тот год Руперт на лис не охотился, но не для того, чтобы угодить мне. Просто свойственное ему сострадание позволило подумать о лисах, а не о той культуре, в которой он вырос. (Он по-прежнему преодолевает в седле деревенские изгороди, но при этом гордится своей высокой моралью, поскольку ради того, чтобы прыгать на лошади через заборы, он больше не обязан гоняться за бедной зверушкой.)
Конечно, мы с Рупертом, бывает, ссоримся, и по вопросам куда более серьезным, чем оскорбленное эго или разные высокие материи вроде аморальности охоты на лис. У многих развиваются модели реакций, которые ничем не помогают взаимоотношениям, модели, которые обычно формируются как ответ на детские травмы. Я, например, называю свою модель «обиженная девочка». Поскольку в детстве я считала себя брошенной отцом, в отношениях с мужчинами часто чувствую себя обиженной и заброшенной. Эта модель была особенно сильна в наши с Рупертом первые годы. Я уже упоминала, что познакомилась с ним во время работы над диссертацией в Индии. Руперт тогда собирал информацию для путеводителя по Южной Индии. После того как мы поженились, Руперт продолжал зарабатывать на жизнь статьями для журналов о путешествиях. И хотя я прекрасно понимала, что такая работа требует частых поездок, я по-прежнему, стоило ему получить новое задание, вела себя как покинутая девочка. Дулась, когда муж уезжал, ныла, когда возвращался, и все, что бы я ни говорила, было пронизано чувством покинутости и обидой.
Свою детскую модель Руперт называл «маленьким мальчиком, к которому относились несправедливо». Источником его детской боли была суровость учителей британской частной школы, пусть и продиктованная самыми лучшими намерениями. Когда он получил плохую оценку по математике, они для начала его публично унизили, а затем в качестве наказания отстранили от занятий его любимой историей, хотя по этому предмету у него был высший балл. А дети восприняли учительское порицание как разрешение травить Руперта. Стресс от такой несправедливости был настолько сильным, что в одиннадцать лет у моего будущего мужа случился нервный срыв и он три месяца провел в постели. И если я обижалась каждый раз, когда он отправлялся в командировку — а без его заработка мы бы не вытянули, — то он в ответ тут же нажимал на кнопочку «Это несправедливо!». Вместо того чтобы развеять мою неуверенность, Руперт сердился и расстраивался. С его точки зрения, мои обиды были своего рода формой критики — критики совершенно несправедливой, поскольку он не делал ничего плохого. Он, как и я, переживал все очень остро, и наши чрезмерные реакции питались болью куда более глубокой, чем та, которую мы испытывали в данный момент.
К счастью, поскольку мы с Рупертом по-настоящему осознавали ценность самосострадания, со временем мы смогли освободиться от того, что заложило в нас детство. Это было непросто, потому что наши модели дополняли друг друга, и их иррациональная сущность нападала на нас одновременно. Но так же одновременно мы выпускаем пар, когда кто-то из нас в разгар конфликта вспоминает о «перерыве на самосострадание». О моей обиженной маленькой девочке заботятся, ее понимают, поэтому я в состоянии сообразить, что никто меня на самом деле не покинул. А маленький мальчик Руперта, тот самый, к которому относились несправедливо, успокаивается, гнев отступает, и он понимает, что мои реакции ничего общего с критикой его как личности не имеют. Как только мы начали относиться к нашим детским моделям с состраданием, мы смогли сосредоточиться на том, что происходило здесь и сейчас, и наши конфликты стали разрешаться намного проще и быстрее. Клятва помогать друг другу в самосострадании оказалась лучшим, что мы могли придумать и реализовать.
