Самопознание эстетики - [32]

«Метафизическая реальность», – как ее характеризует В.Бычков,-та реальность, которая открывается нам в художественном символе, – это «объективно существующая духовная реальность» (5, с.13), «универсальная плерома бытия» (4, с.270), «истинное бытие Универсума» (4,с.271). Хотя, как признает сам Бычков, «здесь мы приближаемся к метафизическим пространствам, о которых трудно сказать что-либо вразумительное на нашем языке» (5, с.17), так как «опыт выхода человеческого сознания в метафизические пространства не поддается вербализации и формально-логическому описанию» (5, с.11).

По сути, концепция В.Бычкова есть вариация религиозно-мистической эстетики Н.Бердяева. Как таковая, то есть как откровение, данное в религиозно-мистическом опыте, она «не требует и не допускает никакого научного, логического обоснования и оправдания» (3, с.277). И потому возвращает эстетику к принципам раннего средневековья: «верую, чтобы знать».

Прямо противоположна по социокультурной ориентации позиция наших «западников», которых, судя по публикациям, явное большинство среди современных эстетиков. В этом случае эмпирической основой выступает арт-практика постмодернизма, а теоретическим источником – труды американских и западноевропейских культурологов и искусствоведов. В связи с чем эти труды активно переводятся, пересказываются, анализируются (6; 15; 18).

Проблема, которую ставит перед эстетиками постмодернизм, заключается в том, являются ли искусством артефакты, подобные «Человек-собака» О.Кулика, «Я люблю Америку, Америка любит меня» Й.Бойса, «Банка супа Кемпбелл» Э.Уорхола, «Невидимая скульптура» Ольденбурга. «Х… на ФСБ» арт-группы «Война» и т. п.? Я уже обосновывал свое утверждение, что подавляющее большинство (но, конечно, не все) артефактов Contemporary art произведениями искусства не являются, а представляют собой выражение неспециализированного обыденного сознания, так называемый «популяр-арт» или «нехудожественную самодеятельность» (13; 14). Но моя позиция не была поддержана профессиональным сообществом и остается пока маргинальной. Мейнстрим же нашей эстетики устремлен на Запад, где находит две версии обоснования того, что подобные артефакты являются произведениями искусства.

Первая версия принадлежит направлению «аэссенциалистов». Его представители (в большинстве – англо-американской философии искусства) обоснованно считают, что артефакты постмодернизма не имеют ничего существенно общего с произведениями традиционного искусства. Отсюда делается вывод, что единой сущности искусства нет. А искусством является то, что таковым называется: «Собственно искусство – это попросту то, что именуется «искусством» (10, с.93). Или: «Произведение искусства есть объект, о котором некто сказал: «Я нарекаю этот объект произведением искусства» (8, с.251).

Принимая эту точку зрения, наши эстетики занимаются описанием артефактов постмодернизма, претендующих на искусство, не «заморочиваясь» вопросом, искусство ли это. Об этом свидетельствуют и многочисленные доклады на «Овсянниковских» научных конференциях, организуемых кафедрой эстетики МГУ им. Ломоносова, и капитальные монографии (16; 17). Поскольку Contemporary art как явление культуры существует, то его произведения безусловно необходимо описывать, типизировать, классифицировать. И наши эстетики выполняют эту необходимую работу. Например, были выявлены и понятийно зафиксированы такие свойства артефактов постмодерна как «лабиринт», «абсурд», «симулякр», «жестокость», «повседневность», «телесность», «ризома», «вещь», «объект». «эклектика», эйваромент», «акционизм», «автоматизм», «заумь», «интертекст», «гипертекст», «деконструкция» и другие. Но не теряет ли эстетика при этом свой предмет? Не ставит ли она тем самым под вопрос свое существование как особой науки, растворяясь в конкретном искусствознании и культурологии?

На мой взгляд так и происходит. Не рассматривая артефакты постмодернизма как проявления (или непроявления) сущности эстетического, эстетики перестают быть эстетиками. Игнорируя отличия искусства от неискусства, они перестают быть и теоретиками «философии искусства». Эстетика превращается в один из разделов эмпирической культурологии.

Вторая версия обоснования того, что артефакты Contemporary art являются произведениями искусства, базируется на расширенном понимании эстетического. Что более характерно для континентальной – германо-французской – эстетики и культурологи. Суть такого расширения – назад к. Баумгартену. Как обоснованно резюмирует свой анализ современной европейской эстетики И.Инишев, – «Таким образом, возвращение к изначальному пониманию «эстетического» (греческое aisthesis – «чувственное восприятие»), представленному в эстетике Ал. Баумгартена, составляет… базовую черту современной философской эстетики» (9).

То есть происходит откат и отказ даже от эстетики Им. Канта, который до сих пор был непререкаемым авторитетом всей Западной философии. После кантовского скрупулезно аргументированного отличия эстетического суждения вкуса от чувства приятного, Х.У.Гумбрехт сводит эстетический опыт к переживанию «вещности» мира, «реактивирующего ощущение материальности»; М.Зеель – к «моментальному опыту чувственно являющихся качеств вещей»; М.Диакону размышляет «об эстетике осязания, обоняния и вкуса»; к «чувственному» сводят эстетический опыт и Ж.Рансьер, и Г.Беме, и др.