Самоликвидация - [2]
Как бы в рассеянности Кешерю потрогал одну из машинописных стопок, лежащих на столе. Это была довольно толстая пачка бумаги — рукопись пьесы. На обложке стояло название: «Самоликвидация»; ниже — обозначение жанра: «Комедия в трех действиях». Еще ниже: «Место действия: Будапешт, 1990-е годы». Он взял листок, чтобы перелистнуть дальше, но так и не перелистнул, уступив сомнительному удовольствию, которое вызывало в нем описание места действия.
(Бедно обставленная редакционная комната в бедном издательстве. Обшарпанные стены, шаткие книжные стеллажи, ряды книг с зияющими прогонами, пыль, неухоженность. Хотя ничто не говорит ни о каком переезде, ни в недавнем прошлом, ни в близком будущем, тем не менее на всем тут лежит печать неуюта, временности. В комнате — четыре стола. На столах — пишущие машинки, некоторые из них накрыты чехлами; рядом — стопки книг, рукописи, папки. Окна выходят во двор. На заднем плане — дверь в коридор. За окнами — солнечный утренний свет, а здесь, в комнате, сумрачно, под потолком горит электрическая лампочка.
В комнате — Кюрти, его жена, Шара, и д-р Облат. Сразу видно, они здесь посторонние; ожидая чего-то или кого-то, они сидят вокруг письменного стола, о котором потом выяснится, что он принадлежит Кешерю.)
Кешерю чувствовал, что чтение захватывает его; это была та странная одержимость, которая роковым образом предопределила всю его жизнь. Ему искренне нравились диалоги, которые открывали пьесу.
Кюрти. Ненавижу! Терпеть не могу! Тошнит меня от этой дыры. От этого дома… А ведь — бывший дворец, если вам не известно. Эти лестницы… Эта комната… Все тут…
Облат (Шаре). О чем это он? Ты понимаешь?
Шара. Просто скучно ему.
Облат. Мне тоже скучно. И тебе скучно.
Шара. Да… Но ему — радикально скучно. Теперь это — его единственный радикализм. Только это ему от великих времен и осталось. Скука. Он всюду таскает ее за собой, как злобную лохматую собачонку, и время от времени науськивает на остальных.
Кюрти. Велели быть тут к одиннадцати…
Шара (мягко, почти умоляюще, словно разговаривая с капризным ребенком). Никто тебе ничего не «велел». Кешерю попросил принести в издательство материал. По возможности — часам к одиннадцати.
Кюрти. А сейчас — половина двенадцатого. И нигде никого. Вам, конечно, плевать. Вы будете сидеть себе терпеливо и ждать… как все в этой стране. Все всё стерпят: обман, вранье, расстрел… Вы уже готовы стерпеть даже те расстрелы, которые еще только произойдут — после того, как вас самих расстреляют.
Кешерю засмеялся. Точнее, издал тот характерный, короткий звук, который нынче означал у него смех. Звук этот вырывался у него словно бы из желудка и напоминал скорее хрюканье, чем смех. Ни радости, ни веселья, во всяком случае, в нем не слышалось. Кешерю перевернул несколько страниц; глаза его остановились на следующем пассаже.
(Торопливо входит Кешерю. Под мышкой у него толстая папка.)
Кешерю. Не сердитесь. Ей-богу, я не виноват. Простите меня, простите! Совещание затянулось…
Шара. Ты чего такой нервный? Что-нибудь случилось?
Кешерю. Ничего особенного. Просто издательство ликвидируют. Государство больше не хочет финансировать убытки. Сорок лет финансировало, а теперь отказывается.
Облат. Логично. Это уже другое государство.
Кюрти. Государство всегда одно. Оно и до сих пор лишь для того финансировало литературу, чтобы ее ликвидировать. Государственная поддержка литературы есть государственно маскируемая форма государственной ликвидации литературы.
Облат (с иронией). Аксиоматическая формулировочка.
Шара. А что будет с издательством? Прикажет долго жить?
Кешерю. В нынешней форме — да. (Пожимает плечами; немного удрученно.) Но что поделаешь, все на свете: и вещи, и люди — в нынешней своей форме недолговечны… и рано или поздно прикажут долго жить.
Да, разговор этот, состоявшийся более девяти лет назад, Кешерю хорошо помнил. Помнил, как, выйдя с совещания редколлегии (так называемого совещания так называемой редколлегии), пришел, с толстой папкой под мышкой, в свою комнату. Кюрти, Шара и Облат действительно сидели вокруг стола и ждали его. Сам он, Кешерю, говорил примерно то же, что написано в пьесе. Одно было во всем этом удивительно и невероятно: человека, который создал эту пьесу и включил в нее эту сцену, в тот момент, когда она, эта сцена, разыгрывалась реально, почти дословно совпадая с написанной, — уже не было в живых.
Он покончил с собой.
Полиция нашла в его квартире шприц и ампулы из-под морфия.
Кешерю хватило присутствия духа, чтобы, еще до появления полиции, унести к себе домой большую часть рукописей. Небольшую пачку писем, которые удалось собрать, захватила с собой, в полуобморочном состоянии, Шара.
Пьесу эту Кешерю нашел среди рукописей. Тогда, более девяти лет назад, когда он впервые прочел ее, история эта только-только началась, — и очень скоро продолжилась таким образом, что персонажу, получившему имя Кешерю — точно так же, как Кешерю реальному, — хватило присутствия духа, чтобы, еще до появления на месте самоубийства полиции и других официальных лиц, собрать и унести с собой большую и лучшую часть рукописного наследия. Принеся добычу домой, Кешерю жадно набросился на них; тут он и обнаружил пьесу, а в ней — сцену, из которой выяснялось, что у него, Кешерю, оказалось достаточно присутствия духа, чтобы… и т. д. Далее подобные сцены следовали одна за другой, и в пьесе, и в реальности. Так что Кешерю уже сам не знал, с чем он столкнулся: с поразительным, кристально ясным предвидением автора — своего покойного друга — или с собственной, скажем так, чистосердечной готовностью отождествиться с предназначенной ему ролью, воплощая в реальность то, что было порождено фантазией автора.
Кадиш по-еврейски — это поминальная молитва. «Кадиш…» Кертеса — отчаянный монолог человека, потерявшего веру в людей, в Бога, в будущее… Рожать детей после всего этого — просто нелепо. «Нет!» — горько восклицает герой повести, узнав, что его жена мечтает о ребенке. Это короткое «Нет!» — самое страшное, что может сказать любимой женщине мужчина. Ведь если человек отказывается от одного из основных предназначений — продолжения рода, это означает, что впереди — конец цивилизации, конец культуры, обрыв, черная тьма.Многие писатели пытались и еще будут пытаться подвести итоги XX века с его трагизмом и взлетами человеческого духа, итоги века, показавшего людям, что такое Холокост.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
«Без судьбы» – главное произведение выдающегося венгерского писателя, нобелевского лауреата 2002 года Имре Кертеса. Именно этот роман, во многом автобиографический, принес автору мировую известность. Пятнадцатилетний подросток из благополучной еврейской семьи оказывается в гитлеровском концлагере. Как вынести этот кошмар, как остаться человеком в аду? И самое главное – как жить потом?Роман И.Кертеса – это, прежде всего, горький, почти безнадежный протест против нетерпимости, столь широко распространенной в мире, против теорий, утверждающих законность, естественность подхода к представителям целых наций как к существам низшей категории, которых можно лишить прав, загнать в гетто, уничтожить.
В сборник известного венгерского писателя Имре Кертеса (р. 1929) вошли три повести, в которых писатель размышляет о печальном опыте тоталитаризма в его жестких, нечеловеческих формах при фашизме и сталинизме и в «мягких», но не менее унизительных — при режимах, сложившихся после войны в странах Восточной Европы.
Эта книга об истории развития криминалистики, ее использовании в расследовании преступлений прошлого и наших дней. В ней разоблачаются современные методы фальсификации и вымогательства показаний свидетелей и обвиняемых, широко применяемых органами буржуазной юстиции. Авторы, используя богатый исторический материал, приводят новые и малоизвестные данные (факты) из области криминалистики и судебно-следственной практики. Книга адресуется широкому кругу читателей.
Владимир Курносенко - прежде челябинский, а ныне псковский житель. Его роман «Евпатий» номинирован на премию «Русский Букер» (1997), а повесть «Прекрасны лица спящих» вошла в шорт-лист премии имени Ивана Петровича Белкина (2004). «Сперва как врач-хирург, затем - как литератор, он понял очень простую, но многим и многим людям недоступную истину: прежде чем сделать операцию больному, надо самому почувствовать боль человеческую. А задача врача и вместе с нимлитератора - помочь убавить боль и уменьшить страдания человека» (Виктор Астафьев)
В книгу «Жена монаха» вошли повести и рассказы писателя, созданные в недавнее время. В повести «Свете тихий», «рисуя четыре судьбы, четыре характера, четыре опыта приобщения к вере, Курносенко смог рассказать о том, что такое глубинная Россия. С ее тоскливым прошлым, с ее "перестроечными " надеждами (и тогда же набирающим силу "новым " хамством), с ее туманным будущим. Никакой слащавости и наставительности нет и в помине. Растерянность, боль, надежда, дураковатый (но такой понятный) интеллигентско-неофитский энтузиазм, обездоленность деревенских старух, в воздухе развеянное безволие.
Ты точно знаешь, что не напрасно пришла в этот мир, а твои желания материализуются.Дина - совершенно неприспособленный к жизни человек. Да и человек ли? Хрупкая гусеничка индиго, забывшая, что родилась человеком. Она не может существовать рядом с ложью, а потому не прощает мужу предательства и уходит от него в полную опасности самостоятельную жизнь. А там, за границей благополучия, ее поджидает жестокий враг детей индиго - старичок с глазами цвета льда, приспособивший планету только для себя. Ему не нужны те, кто хочет вернуть на Землю любовь, искренность и доброту.
Город Нефтехимик, в котором происходит действие повести молодого автора Андрея Кузечкина, – собирательный образ всех российских провинциальных городков. После череды трагических событий главный герой – солист рок-группы Роман Менделеев проявляет гражданскую позицию и получает возможность сохранить себя для лучшей жизни.Книга входит в молодежную серию номинантов литературной премии «Дебют».
Французский юноша — и русская девушка…Своеобразная «баллада о любви», осененная тьмой и болью Второй мировой…Два менталитета. Две судьбы.Две жизни, на короткий, слепящий миг слившиеся в одну.Об этом не хочется помнить.ЭТО невозможно забыть!..
Ольга - молодая и внешне преуспевающая женщина. Но никто не подозревает, что она страдает от одиночества и тоски, преследующих ее в огромной, равнодушной столице, и мечтает очутиться в Арктике, которую вспоминает с тоской и ностальгией.Однако сначала ей необходимо найти старинную реликвию одного из северных племен - бесценный тотем атабасков, выточенный из мамонтовой кости. Но где искать пропавшую много лет назад святыню?Поиски тотема приводят Ольгу к Никите Дроздову. Никита буквально с первого взгляда в нее влюбляется.
В сборник вошли ранние произведения классика английской литературы Джейн Остен (1775–1817). Яркие, искрометные, остроумные, они были созданы писательницей, когда ей исполнилось всего 17 лет. В первой пробе пера юного автора чувствуется блеск и изящество таланта будущей «Несравненной Джейн».Предисловие к сборнику написано большим почитателем Остен, выдающимся английским писателем Г. К. Честертоном.На русском языке издается впервые.
В сборник выдающейся английской писательницы Джейн Остен (1775–1817) вошли три произведения, неизвестные русскому читателю. Роман в письмах «Леди Сьюзен» написан в классической традиции литературы XVIII века; его герои — светская красавица, ее дочь, молодой человек, почтенное семейство — любят и ненавидят, страдают от ревности и строят козни. Роман «Уотсоны» рассказывает о жизни английской сельской аристократии, а «Сэндитон» — о создании нового модного курорта, о столкновении патриархального уклада с тем, что впоследствии стали называть «прогрессом».В сборник вошли также статья Е. Гениевой о творчестве Джейн Остен и эссе известного английского прозаика Мартина Эмиса.
Юношеское произведение Джейн Остен в модной для XVIII века форме переписки проникнуто взрослой иронией и язвительностью.