Самолётиха - [4]

— Знаете… Не знаю, как к вам обращаться… Когда осенью меня забросили финнам в тыл и я бегала по буеракам с рацией которая больше половины моего веса весит, никто не спрашивал, слабая я или нет, и стоит ли мне тут быть… А уж когда на нас стали охотиться егеря, их точно не интересовало, в чём я себе отдаю отчёт, а в чём нет. Я очень хорошо отдаю себе отчёт, что если кто-то из вас попадёт, не дай Бог, в плен, то его в худшем случае просто расстреляют. А если я попаду, то надо мной обязательно будут издеваться и не просто убьют, а сделают это изуверски, выколотые глаза, отрезанные носы, уши, груди, взрезанный живот с выпавшими кишками и прибитую живой к забору, это самое малое, что меня ждёт. У немцев есть специальный приказ, они считают, что воюющая против них женщина это оскорбление их арийской нации. И о таком исходе знает каждая девушка в форме, и никто не просится в тыл. Отдаю ли я себе отчёт? Прекрасно отдаю! А место достойного я занять физически не в состоянии, если он сильнее, умнее и лучше меня, то он пойдёт впереди, а меня не возьмут. Так что вопроса в этой части не понимаю!

— Да! Давно меня так не отчитывали… А откуда вы знаете про все эти ужасы?

— Люди говорят… Есть информация, что немцы приняли план «Ост» по которому целью войны являются только наши территории, а наш народ, должен быть уничтожен. Ведь мы для гитлеровцев не люди, мы для них унтерменши – недочеловеки. Согласно этому плану первыми под безоговорочное уничтожение попадают евреи и комиссары, а после начала войны столкнувшись с тем, что у нас много девушек в армии приказ дополнили и впереди перечисленных – женщины-военнослужащие.

— Унтерменши! Вы слышали, Иван Исаакович?

— Слышал, правду старшина говорит.

— В ваших документах указано, что вы имеете государственные награды, но на вас мы их не видим.

— Да, награждена медалью "За боевые заслуги".

— А почему не носите?

— Считаю, что рано нам ещё медалями и орденами хвастаться. Вот когда победим, так сразу и надену…

— То есть, не «ЕСЛИ», а «КОГДА» победим?

— Нас – русских ещё никто и никогда не побеждал! Один английский генерал в Севастополе сказал, что русского солдата мало убить, его ещё надо повалить… Согласны?

— Согласен. И что будем решать, коллеги?

— А что тут решать! Она совершенно, я бы сказал, патологически здорова! Моя бы воля, никогда бы её в небо не пустил, только пассажиркой, но официальных причин для отказа у нас нет.

— Кто ещё скажет?

— "Кто ещё скажет в защиту лягушонка?" – ехидно откликнулся Сосед.[2]

— Пишем в малую авиацию, или без ограничений?

— Раз нет у нас официальных причин, то на каком основании будем вписывать такие ограничения? Пишите "без ограничений". В конце можно частным дополнением, как рекомендацию вписать про связную авиацию… У вас нет возражений, Комета Кондратьевна?

— У меня возражений нет! Спасибо…

— Не за что. Вы можете быть свободны, бумаги получите в канцелярии госпиталя минут через двадцать. Желаю вам удачи!

— Спасибо…

Внутри всё дрожит и ликует! Отмашка рукой к берету, чёткий поворот через левое плечо с приставлением ноги. И с места почти строевым первый шаг, выхожу из зала… Фу-у-ух…

Я – ЛЁТЧИЦА!!!! УРА-А-А!!!

— Самолётчица, блин! Тебе ещё учиться, учиться и учиться, как Ленин велел! Самолётиха мелкая… — бурчит Сосед, но тоже рад за меня…

Глава 40 После 13 января. Отъезд

Оказалось, что все такие выдержанные лётчики при выходе из комиссии, давали волю эмоциям в канцелярии госпиталя. И хоть строгая медсестра с периодичностью в несколько минут рычала на собравшихся уже осипшим голосом, и её даже слушались, и быстро тушили папиросы в несчастном ведре, в котором устроился роскошный, несмотря ни на какие жизненные коллизии, фикус. Но не успевал разойтись висящий слоями табачный дым, как уже кто-то, забыв про всё, нервно закуривал, и следом лезли за пачками и портсигарами остальные. Как мне удалось быстро, и не отравившись дымом, получить свои документы и покинуть эту газовую камеру, я не поняла, но полная горсть бумажек говорили сами за себя. Запомнилось только как я в этой дымовой завесе пробилась к столу регистратора и не выдержав спросила:

— Неужели с этим ничего нельзя сделать?

— Милочка, но они же как дети…

И мы с этой совсем не старой ещё женщиной обменялись понимающими улыбками бывалых воспитательниц детского сада, на глазах которых не на шутку разошлась их малышня… Чуть позже я поняла, что кажется нашла свою линию. Если раньше я бы, скорее всего, вживалась в роль наивной маленькой девочки, то теперь я в эти рамки не впишусь и мне выпало стать мудрой, пусть и не старой, воспитательницей своего мальчикового зверинца…

— Мысль здравая, но рискуешь толпу не вышедших из детства и тоскующих по мамкиной сиське пацанов заполучить в очередь на усыновление…

— Ничего, а-та-та сделаю… — моё солнечное настроение не мог сбить даже язвительный скепсис Соседа…

Дома меня ждал праздник. Комиссара ещё не было, но он звонил и сказал, что уже в пути. По настоятельному требованию Ираиды Максимилиановны я отчиталась о результатах едва вышла с комиссии по телефону из госпиталя. Радостная, робко и неуверенно улыбающаяся Верочка, не очень понимающая причины, но подхваченная волной общего ликования, была мне лучшей наградой и дарила уверенность, что я всё делаю правильно! Словно подгадало, пришло письмо от бабули и мы с сестрёнкой вместе вчитывались в крупные неровные буквы бабушкиного почерка, и уже как-то совершенно не хотелось хихикать над её смешными ошибками, ведь она писала, так как слышала, а иногда даже пыталась выразить буквами интонации. Я когда-то смеялась над тем, как она пишет слово «ещё», чего только у неё не получалось: «ищо», "исчё", «изчо» и даже очень эмоциональное – «изчио». Но сейчас эти буковки про самые простые и обыденные деревенские новости были как привет из совсем другого мира, но и в нём уже отметилась своей костлявой рукой война."… мущщин-то наших позабрали кто маладой, а други так сами на военкомату пошли. Остались бабы малалетки да стары как мы с дедкой вашим. А Матрёне ужо павестка пришла, што сына ейного в ашалоне разбамбил немчура проклятый, так бабы ея дуру ядва с петли сынуть поспели и в город отправили што рассудка у ей сдвинулася…". А вообще, живут они как раньше, грибов в этом году было очень много, из чего бабушка вывела, что и подтверждает зима, что перед суровой зимой так положено. Дядьки наши на фронт ушли, письма оба прислали, один из Новгорода, второй с юга откуда-то. Написали, что живы – здоровы, воюют, один трактористом на тягаче артиллерийском, другой в танкисты угодил. Я вспомнила, что когда старший мамин брат со сборов вернулся, у него гимнастёрка с танками на петлицах была. Почти половина письма была с поклонами от всех родственников и деревенских, с бабушкиными комментариями, что "от той дуры не то, что поклон, даже соломы жменю брать бы не стала, но то не моей внучке, а защитнице на службе…" или "ты её и не помнишь наверно, дурная она баба, но сердце доброе, ты уж не серчай…". Вопроса гибели мамы и братика она тактично не коснулась ни разу. Только вскользь, что Василий слёг, три дня плохой был, и фельдшера даже вызывали, видимо и выпил с горя, я думаю. Вообще, при всей орфографической кошмарности, бабушкины письма всегда оставляют после себя полную иллюзию, что с ней живой только что поговорила… Напитанные из письма бабушкиной нежностью и заботливой тревогой за нас, мы некоторое время сидели с Верочкой крепко обнявшись, потом я чуть отстранилась и требовательно поглядела ей в глаза, она встретила мой взгляд, мы помолчали и в конце она поджала упрямо губы и коротко бросила: "Нет! И не подумаю!" Собственно, не очень я и хотела её отправлять, расцеловала упругие щёчки и потащила её к столу…