Самолёт на Кёльн - [5]

Мы хотели говорить, но он не дал нам этого делать, потому что сразу стал раскрывать свой небольшой секрет.

Он сказал длинную речь:

– Как то всем хорошо известно, история России иногда изобиловала неожиданными поворотами и событиями. Например, в 1812 году Россия воевала с Францией, где участвовало много гусар, пехоты и артиллеристов, а французы сожгли Москву и, отступая, умирали.

Одним из таких умирающих и был мой молодой прапрадедушка, которого подобрала русская казачка и ухаживала за ним любя.

Как-то она спросила прапрадедушку:

– Каково же твое имя, мой милый французик? На что прапрадедушка, пережив ужасы несправедливой и захватнической войны, глухо отвечал:

– Я есть негодяй, хулиган. Я по-французски называюсь шенопан.

И прапрадедушка разволновался и в волнении стал пахать русскую землю, а появившиеся вслед его дети стали носить фамилию Шенопины дети или просто Шенопины. Из чего явствует, что сам я, как потомок, оказываюсь французом, и поэтому мне положено жить в Париже.

Мы, собравшиеся, с возмущением встретили нелепую речь новоявленного француза и стали доказывать Шенопину его неправоту, образовавшуюся за истечением длительности срока пребывания его семьи в России.

Но он твердо стоял на своем и говорил, что иногда ночью, открыв глаза, чувствует запах цветущих каштанов, вязов и буков, бредит якобы клеверными запахами полей своей родины.

От таких слов сердца некоторых стали смягчаться. А когда Шенопин пообещал, что по приезде во Францию будет вступать во Французскую Коммунистическую Партию и тем самым не отойдет от классовой борьбы, то все сомнения окончательно были решены в его пользу.

– Валяй, коли так, дружище, – добродушно прогудил Епрев и крепко поцеловал Шенопина в щеки.

– Жми. Борись, – в волнении сказал жилец Куншин и потянулся губами к мочке уха Шенопина.

Перецеловавшись со всеми присутствующими, Шенопин сел в поезд и уехал в Париж.

Там он теперь и живет, а как – неизвестно. До сих пор, к сожалению, не прислал Вольдемар весточки. Мы читали «Юманите», но и там про него тоже ничего не пишут.

Так что иногда нам даже кажется, что он нас разыграл и вовсе не уехал во Францию, а завербовался куда-нибудь на передний край семилетки, где и работает, верша трудовые успехи. Вот черт! Но было же, было письмо из Парижа. Появился, наконец, и сам двойной эмигрант Орлов.

Орлов этот, кстати, оказался ужасный мерзавец. Даром что из Франции. Привез с собой псов. Щеголь. А они гадят на лестнице. Орлов! Если он прогрессивных убеждений, тогда зачем он такая сволочь? Мы ему говорили, чтобы он научил псов, а он не слушает. Он ночью ходит по квартире и поет твист. Он грубит. Он обзывается. Будем его за это обсуждать на товарищеском собрании. Он у нас догрубиянничает, француз проклятый!

САМОЛЕТ НА КЁЛЬН

Всякий должен понять, каким важным событием в жизни тружеников нашего крупного города явилась встреча в аэропорту славного сына зуарского народа товарища Мандевиля Махура, который, пролетая над пустынными просторами Гоби, буддийскими дацанами Монголии и Бурятии, снизился среди зеленого моря еловой тайги и запланированно остановился на аэродроме нашего крупного города, чтобы заправиться керосином для дальнейшего счастливого полета через Москву в Кельн и самому чтобы немножко подзакусить, немножко покушать этой вкусной сибирской ухи, приготовленной из енисейского тайменя и ангарской стерляди. Всякий должен понять, как радостно было всем нам видеть спускающегося по трапу высокого, загорелого, мужественного человека в полувоенной форме, с лицом, испещренным глубокими шрамами, полученными во время длинной освободительной борьбы Зуарии против гнета неоколониалистов и других темных сил прошлого, борьбы, на протяжении которой эта многострадальная страна шесть раз меняла свое название, лишь совсем недавно обретя полнейшую и окончательную независимость под флагом Свободы и Демократии, смело рвя цепи иностранных монополий и крупного капитала, руководимая лично товарищем Мандевилем Махуром.

И вот уже запели торжественные солдатские трубы, и пионеры, слегка волнуясь, расправляли свои цветы в красных оранжерейных букетах, и милиция уже призывала толпу не напирать, и малыш, ведомый мамой, уже готовился пустить в синее небо зеленый шарик, когда вдруг Тутарышев, неловко держащий в замшевых перчатках фарфоровое блюдо с громадным сибирским караваем и резной солонкой, спросил инструктора Кудряша:

– А где Козорезов? Почему нет Козорезова?

– Начальство не опаздывает, оно задерживается, – тонко пошутил Кудряш, дуя в стылые ладони.

– Безобразие, – сказал Тутарышев и, широко – по-русски – улыбнувшись, шагнул навстречу знаменитому гостю.

Всякий должен понять… И всякий должен понять, как обидно и горько стало т. Козорезову, когда лишь только отъехали они от своего серого здания в черной «Волге», так тут сразу же раздались треск, крак и дзынь. Машина дернулась, осела, заходила ходуном, а переднее ее стекло ловко разбилось, засыпав узенькими кубиками всю асфальтовую мостовую, покрытую тонкой пленочкой мелкого свежевыпавшего снега. Шофер протирал платком сочащийся лоб. Козорезов перед этим думал, что Лена последнее время уж что-то слишком много стала себе позволять, тем более еще и та история с французскими колготками, которые он купил в Москве для жены, – мелочь, конечно, но нет ли тут шантажа какого, может быть, даже со стороны САМОГО, определенно что-то тут нечисто, думал Козорезов, когда вдруг – треск, крак, дзынь, и шофер протирает платком сочащийся лоб.