Самое шкловское - [14]

Он умеет все сочетать,

Его мир сочетаем.

Его мир разумно смонтирован.

Цитаты его льнут друг к другу,

Он не доверяет им

И одну за другой

Закрывает книги.

Шкловский уходит

Так же внезапно,

Как и пришел, —

Шумно вращаясь вокруг оси,

Улыбчиво и задиристо.

Через час звонит:

— Надо договорить, приходите.

Прихожу, он сидит

С тростью в углу

И — «простите, я занят» —

Додиктовывает жене

(Одной из трех сестер Суок —

Серафиме Густавовне)

Очередную статью —

Сто строк.

Этой статье в затылок

Другая уже дышит,

Один абзац скользит, как обмылок,

Другой сам себя пишет.

Додиктовал, встает и ходит

По комнатной диагонали,

Так энергично ходит, будто

Готовится к метанию ядра

Или к бегу на сто метров.

Быстро утихает,

Садится рядом,

Трет знаменитую лысину

Мягкой своей ладонью.

— Я, знаете, осуществился

На семь с половиной процентов,

А был задуман (пауза)

На все сто двадцать.

О, как мне было больно

Услышать это.

Я так пожалел

Это бедное семь с половиной.

— Что вы! — пытаюсь ему возразить.

Что вы, Виктор Борисович!

Вы здоровы?

Я подхожу — не к полке,

А к стене его книг.

— Это успел написать

Один человек — вы.

Здорово поработал!

Промельк улыбки и — снова:

— Я себя вижу лучше,

Во мне осталось то,

Что не видно вам.

Странно сложилась жизнь:

Семь с половиной процентов

Грандиозно задуманной жизни.

Он ходил вокруг «гениально»,

Но позволял себе «грандиозно»,

«Огромно» и в этом же роде.

Он говорит о жизни.

Сегодня он предлагает

Новый, по счету девятый,

Вариант своего участия

В Октябрьском перевороте.

(Он возвращается к этому часто

И без сожаления вроде,

Но это его терзает.)

Вариант с автомобилем

Гетмана Скоропадского,

Засахаренного Шкловским.

Он рвется в историю, впрочем,

Устает от воодушевления,

От пристальности,

И — умолкает.

Потом встает, плотно закрывает дверь и — тихо,

Прямо мне в ухо:

— В 21-м или 22-м

Горький сказал мне грустно,

Что Ленин ему доверил:

«Эксперимент не удался».

Я оценил доверие Шкловского

И молча ему поклонился.

И оба мы замолчали.

Без слов приложил он

Палец ко рту

И посмотрел на меня строго.

Дело за полночь было.

Сутки мои исчерпались.

Были еще другие беседы,

Были еще другие годы.

Однажды я встретил его зимой

Во дворе нашего дома,

Укрытого сумраком, —

В длинной шубе с инистой бахромой,

Под руку с внуком.

Останавливаемся, и Шкловский

Говорит мне тихо, но внятно:

— Помните, мы уходим…

Мы уходим, — сказал он,

И вспомнил я семь с половиной

Процентов и стенку книг,

Написанных человеком,

Жившим в несносную пору.

Дмитрий Быков, «Орфография» (2003)

…Cущим кумиром этой молодой публики оказался почему-то Льговский, чьи «Проблемы структуры» Ять так и не осилил, ибо не верил в возможность статистического подхода к лирике[51]. Льговский, многих узнав в лицо (очевидно, то была его постоянная публика), заговорил о том, что каких-нибудь сто лет спустя все реалии нынешней петроградской жизни покажутся вымыслом.

— Да и мало фактов уцелеет, — говорил он, блестя глазами и посылая в разных направлениях заговорщицкие улыбки. — Никто не пишет прозы, и хорошо, если от этой эпохи останутся хотя бы дневники. Ведите дневники, это литература будущего! Проза действительно сейчас бессильна, ее напишут нескоро. Нельзя уже написать «Иван Иванович пошел», «Антон Антонович сказал»… Мера условности превышена. Можно написать «Петр Петрович полетел», и этому поверят скорее.

Биографическая литература

Корней Чуковский, Дневник (1917)

Мы пошли в Интимный театр и видели там Виктора Шкловского, к-рый был комиссаром 8-й армии. Он рассказывает ужасы. ‹…› Когда Шкл. рассказывает о чем-ниб. страшном, он улыбается и даже смеется. Это выходит особенно привлекательно. — «Счастье мое, что я был ранен, не то застрелился бы!» Он ранен в живот — пуля навылет, — а он как ни в чем не бывало.

Борис Эйхенбаум, «Мой временник» (1929)

Шкловский совсем не похож на традиционного русского писателя-интеллигента. Он профессионален до мозга костей — но совсем не так, как обычный русский писатель-интеллигент… В писательстве он физиологичен, потому что литература у него в крови, но совсем не в том смысле, чтобы он был литературен, а как раз в обратном. Литература присуща ему так, как дыхание, как походка. В состав его аппетита входит литература. Он пробует ее на вкус, знает, из чего ее надо делать, и любит сам ее приготовлять и разнообразить.

Лидия Гинзбург, Дневники (1920–1930-е)

Не зря Шкловский так часто мелькает на этих страницах. Шкловский человек, который напрашивается на биографию, — сталкиваясь с ним, постоянно испытываешь потребность его «записать». Когда его слушаешь, попутно вспоминаешь его книги; когда его читаешь, вспоминаешь его разговоры. В «Сентиментальном путешествии» я слышу интонацию Виктора Борисовича; в рассказанном Шкловским анекдоте вижу его синтаксис, графическую конструкцию его фразы.

Интерес Шкловского к Стерну не случайность. Но сдвиги, перемещения и отступления являются для него литературным приемом, быть может в гораздо меньшей степени, чем для Стерна; они производное от устройства его мыслительного аппарата.

Когда мы с Риной Зеленой возвращались от Шкловского, она сказала мне: «Вот человек, который не может быть несчастным». Очень верно уловленное впечатление. В самом деле, его нельзя представить несчастным, смущенным или испуганным, — и в этом, пожалуй, его прелесть.