Самодива - [15]

– Нет, на мой вкус слишком эпично.

– И что же в твоем вкусе?

Он замер. Затем его голос стал еще тише:

– Думаю, ты знаешь.

Я не знала, пока не знала. Но так со мной еще никто не говорил: загадочно, мягко, словно наша близость была даром. Мне захотелось верить ему, что напугало меня еще больше.

– Вообще-то, я ничего о тебе не знаю.

Раздался щелчок, затем помещение погрузилось во тьму: музей был закрыт. Я ощутила в воздухе движение, а также почти неуловимый аромат одеколона, сочетающий в себе запахи мха и коры с измельченными лепестками, и поняла, что он подошел ко мне настолько близко, что его грудь касалась моей при каждом его вдохе. Я наконец рискнула подать голос:

– Спасибо за розу.

Он промолчал, может, тоже нервничал.

– А ты сам играешь на фортепиано или просто фанат музыки?

– Я играю. А твой Шопен роскошен, – проговорил он медленно, словно каждое слово должно было проникнуть в меня и там и остаться. – Ты напишешь об Орфее?

– Думаю, да.

– Ты должна. Это самый печальный древнегреческий миф. Мужчина, потерявший любовь из–за того, что был слишком слаб.

– Или потому, что любил слишком сильно?

– На самом деле, это одно и то же. – Он приблизил свое лицо к моему. – Охрана будет здесь в любую секунду.

От прикосновения его щеки мой пульс участился, сбился от незнакомой, одурманивающей теплоты…

– Теодора… Греческое происхождение, не так ли?

– Да, но никто меня так не зовет. Просто Теа.

– Скоро я найду тебя, Теа.

Он дал мне проскользнуть мимо него и подняться по единственному лестничному пролету, ведущему обратно к главной галерее, где все еще горел свет. Когда я поднялась, то обернулась. Но темнота была пустой.

ТОЙ НОЧЬЮ, ПРЕЖДЕ ЧЕМ НАЧАТЬ ПИСАТЬ, я снова прочла окончание истории Овидия – самого печального древнегреческого мифа. О смерти Орфея.

Она начиналась с того, как поэт из Фракии сидел на холме, проливая слезы и напевая песни сообразно мелодии струн. Когда ветер разметал волосы женщины, за ними раздался голос: «Узрите, сестры, узрите того, кто презрел нас!» Было брошено копье, но оно достигло земли, не задев поэта. Далее последовал камень, но очарованный музыкой поэта, тот пал у его ног, моля о прощении. Когда свирепствующая фурия подкралась ближе, стук барабанов потопил мягкий глас лиры. Наконец оглохнув, камни обагрились кровью.

Первыми были растерзаны птицы, звери, бесчисленные вереницы существ, следовавшие за поэтом, покоренные его песней. Затем менады бросились к Орфею, окружая поэта в амфитеатре, как гончие – обреченного оленя. Впервые замолкнув, уступая судьбе, он протянул к ним руки, и через рот, к которому столько прислушивались камни, чей голос дикие создания понимали, вылетел дух и развеялся по ветру.

Птицы, стеная, оплакивали Орфея; отчаявшиеся звери собирались ради него в последний раз; деревья, стряхивая листья, горевали по нему с оголенными ветвями. Говорят, реки тоже скорбели, захлебываясь собственными слезами; а русалки – неяды – с взъерошенными волосами облачались в мрачные одежды.

Части тела поэта были разбросаны по земле, его голова и лира были сброшены в реку Гебр, граничащую с загробным миром, и (о чудо!) несущаяся с потоком лира печально зашептала; печально зароптал безжизненный язык, и отмель печально вторила им. Призрак Орфея просочился под землю, узнавая все те места, в которых бывал прежде. Будучи в поисках поля блаженных, он нашел жену и сжал ее в своих объятиях. Так они и идут вместе по сей день, бок о бок – теперь она идет впереди, он же следует за ней; теперь он ведет ее и может, не опасаясь, сколько пожелает оглядываться назад на его Эвридику…

ПЯТНИЦА ПРОШЛА БЕЗ НАМЕКА на загадочного незнакомца. Как и суббота. Но он обещал найти меня, и это стало моим секретом. Преобразилось все: безмолвные аллеи, уединенные тротуары, жуткие постройки, показывающиеся из–за невзрачных деревьев – каждое место в кампусе начинало играть красками, когда я представляла, что именно здесь мы можем встретиться снова. «Похоже, я была права, у тебя есть преследователь», – сказала бы Рита перед тем, как провела бы собственное расследование, выясняя причину, по которой кому-то нужно было следовать за мной в запустелый музей и заговаривать со мной в темноте. Именно поэтому я решила ничего ей не рассказывать. Не нужно было снова клеймить его «странным»; мне не хотелось, чтобы это слово засело у меня в голове. Неважно, кем был этот парень, он понимал музыку Шопена и обожал историю об Орфее, как и я, и если это значило, что он был странным – то и я была такой. И меня не волновало, что он мог продолжать преследовать меня. Я беспокоилась, как бы он не перестал.

Субботним вечером группа наставников проголосовала за отказ от предложения Риты сходить в кино и вместо этого в итоге выбрала отдых на вечеринках с перебежками из одного общежития в другое.

– Ребята, поберегите энергию для завтрашнего дня, для Проспекта, – продолжала она предостерегать нас, но всем было плевать.

Мы торопливо перемещались из одного места с громыхающей музыкой в другое, взбудораженные от адреналина из–за того, что наконец выбрались на вечеринку в колледже. К полудню мы все пожалеем об этом.