Самодержавие и либерализм: эпоха Николая I и Луи-Филиппа Орлеанского - [82]

.

И уж совсем средневековую картину взаимоотношений подданных с властью представил Кюстин. По его мнению, русским свойственно обожествление власти, ее восприятие как сакральной: «Русские почитают верховную власть как религию, авторитет которой не зависит от личных достоинств того или иного священника…»[672]. Соответственно все, происходящее от власти, священно, а ее авторитет – непререкаем; отсюда и рабская психология русского народа, и отношение власти к подданным как к рабам. Кюстин описывал праздник в Петергофе, когда дважды в год император распахивал двери своего дворца для «привилегированных крестьян и избранных горожан». При этом, по словам маркиза, Николай делал это с исключительной целью: не для того, чтобы продемонстрировать пахарю или торговцу, что они такие же, как он, но для того, чтобы дать понять вельможе: «Ты такой же раб, как они; а я, ваш бог, равно недосягаем для вас всех»[673]. То есть, по мнению Кюстина, со времен Ивана Грозного, для которого все его холопы были равны в своем бесправии, в России мало что изменилось.

Верне также поражало терпение русских. Как-то он присутствовал на больших маневрах: «…невозможно представить страдания несчастных солдат. На другой день лес был буквально устлан этими бедолагами, валявшимися прямо в грязи, без сил хотя бы пошевелить рукой или ногой. Даже офицеры, почти все пораженные дизентерией, являли собой удручающе безропотное повиновение. Ни единой жалобы!»[674]

Если относительно степени развития институтов гражданского общества мнения французов расходились, то все они не принимали политику ограничения контактов с Западом, проводимую Николаем. И сдержанный Барант, и более эмоциональный Кюстин были в этом отношении единодушны. Барант писал: «Он уже преуспел в том, чтобы изолировать высшие классы не от нравов, не от моды, не от роскоши… Парижа и Лондона, но от обмена идеями и мнениями… Всякое подражание загранице вместо того, чтобы быть разумно ограничено, запрещается при одном лишь намеке на сходство. Чиновники, политические деятели, важные персоны, отличающиеся интеллектом и способностями, абсолютно не знакомы с тем, что происходит в Европе»[675].

По мнению же Кюстина, Николая и в целом русских преследовал призрак «злосчастного мнения Европы». Из-за этого, по словам маркиза, «…цивилизация сводится для них к какому-то более или менее ловко исполненному фокусу…»[676]. Кюстин также отмечал такое свойство русской власти и в целом русского характера, как подозрительность ко всему иностранному, подверженность ксенофобским настроениям: «Здешнее правительство с его византийским духом, да и вся Россия всегда воспринимали дипломатический корпус и западных людей вообще как недоброжелательных и ревнивых шпионов. Между русскими и китайцами есть то сходство, что и те и другие вечно полагают, будто чужестранцы им завидуют; они судят о нас по себе»[677]. Отметим, что и западное общество было заражено русофобскими настроениями, поэтому эти опасения были взаимными.

Еще одна важнейшая проблема, на которую не могли не обратить внимания французы, – это крепостное право. Барант и Кюстин очень серьезно относились к проблеме крепостничества. В нерешенности крестьянского вопроса и крепостном праве Барант усматривал важные опасности для стабильности российского государства. Он отмечал, что император Николай I понимал необходимость решения крестьянского вопроса и делал определенные шаги в этом направлении. В то же время Барант предостерегал, что нерешенность крестьянского вопроса может привести Россию, правда, в «весьма отдаленном» будущем, к серьезным потрясениям: «Чем больше я об этом размышляю, тем больше мне кажется, что русское правительство, которое, нельзя сказать, что не предпринимает никаких мер для предотвращения восстаний, своими ошибочными действиями только готовит почву для будущих потрясений»[678].

Усилия императора по решению крестьянского вопроса были подмечены и Орасом Верне, писавшим на родину: «Убежден, что император ни к чему так не стремится, как к освобождению крепостных, но при столь развращенных нравах это невозможно… Для русских, от князя до мужика, совершенное счастие заключено в легкомыслии и безделье…»[679] Из опыта своей страны Верне знал, к чему может привести нерешенность насущных социальных проблем: «Как я уже говорил, в этой стране зреет нарыв, который, несомненно, прорвется, и все, у кого нет бороды, будут изничтожены»[680]. Художник делает страшный вывод: «Лишь революция способна изменить установившийся здесь порядок вещей, но никто не знает, что будет тогда с сей огромной страной при столь разных языках, религиях и климатах»[681].

Итак, какие же выводы делали французы, на чьи мнения мы ссылались, относительно российской политической системы и перспектив развития России? Мнение Кюстина очень пессимистично: «Россия – это безжизненное тело, колосс, который существует за счет головы, но все члены которого изнемогают, равно лишенные силы!..»[682] Однако к русскому народу Кюстин относился с состраданием, а вовсе не с презрением: «Тяжелое чувство, владеющее мною с тех пор, как я живу среди русских, усиливается и оттого, что во всем мне открывается истинное достоинство этого угнетенного народа. Когда я думаю о том, что мог бы он совершить, будь он свободен, и когда вижу, что совершает он ныне, я весь киплю от гнева»