Самоцветные горы - [13]

Что надлежало до Хономера, то он в сердцах отправился спать, не дождавшись, пока разведут костёр и сварят горячую кашу, и теперь понимал, что снова сделал ошибку. Его палатка, многократно испытанная самыми лютыми непогодами, была очень надёжным убежищем. Ни разу прежде она не подводила его, никогда он в ней не мучился ни от сырости, ни от мороза. И что же? Огонь, затепленный было внутри, очень скоро пришлось погасить, ибо ветер, властвовавший вовне, буквально вколачивал дым обратно в отверстие свода – и плевать хотел на хитроумные клапаны, предназначенные обеспечивать его истечение. Оставалось либо задыхаться, либо сидеть без огня. Хономер выбрал второе, благо давно привык обходиться без удобств, казавшихся кому-то другому жизненно необходимыми. Кроме того, у него было с собой одеяло из нежной шёрстки тех самых козлов, что почёсывали шеи о кусты и камни на заоблачных кручах, даруя мастерицам-горянкам несравненную кудель для прядения. Страшно вспомнить, сколько денег отдал за него Хономер, но с тех пор он успел трижды благословить каждый грошик, выложенный за покупку. Завернувшись в это одеяло, можно было спать нагишом на зимнем снегу, как возле печи. Хономер лёг, закутался и пожелал себе скорейшего наступления утра, уверенно зная, что мгновенно согреется и уснёт…

Как бы не так.

Ледяные токи проникали сквозь чудесное одеяло с такой лёгкостью, словно Хономер укрылся дырявым рядном<Рядно – грубый холст с редким переплетением нитей (отсюда название, произносимое также “редно”), употреблявшийся на мешки и подстилки. >. И палатка казалась ему набранной не из непроницаемых, нож вряд ли проткнёт, войлоков, а из ветхих рогож, бессильных составить хоть какую-то преграду для ветра. Сквозняки сочились со всех сторон, опутывали ноги, подползали под спину, трогали волосы…

Хономер скрипел зубами и даже не вертелся с боку на бок, чтобы не растратить скудные крохи тепла, кое-как сохранявшиеся у тела, и только говорил себе, что это когда-нибудь кончится, что это не навсегда. Крепко заснуть ему, конечно, не удавалось – так, забывался едва-едва, тревожно и будко, чтобы почти сразу, вздрогнув, проснуться. Либо от очередной жалобы озябшего тела, либо оттого, что очень уж скверные посещали его сны… Не возвышающие сновидения, наводящие на мысль о божественном прикосновении, и даже не забавные, к которым приятно вернуться памятью после пробуждения, а сплошной морок и бред. Да и откуда бы, если подумать, здесь взяться снам хорошим и светлым? Несколько раз жрецу виделся ветер, воплощённый почему-то в облике женщины, стоявшей посреди Ворот, и эта женщина невыносимо влекуще и жутко звала его по имени: “Хономер… Где ты, Хономер…”

И притяжение, и ужас были родом из детства. Так звала его мать, когда он, по глупости или по дерзости набедокурив, силился затаиться и тем самым избежать наказания: авось всё минует и взрослые не догадаются, – но мать, конечно, сразу понимала, в чём дело, и звала его, чтобы спросить ответа, и было одинаково невозможно и вылезти из ухоронки, и не подчиниться зову. “Хономер, где ты, Хономер? Ты провинился…”

…А на острове Закатных Вершин время суток было невозможно определить ни по положению солнца, ни по перемещению теней. Небосвод так и оставался затянут тысячеслойными облаками, розовый свет лился со всех сторон поровну, теней не было вовсе. И только звериное чутьё, позволявшее Волкодаву даже под землёй отмечать течение времени, говорило ему, что на самом деле была уже глубокая ночь.

Ущелье, лишённое скрадывающих одежд мха и пышных кустарников, являло себя как бы и не ущельем вовсе, а неестественно ровной трещиной, пробитой не то прорубленной в плоти земли. Столь нечеловечески ровным и гладким бывает порою скол ледяной горы, плывущей по морю. Здесь никогда не было потоков воды, способной прихотливо обтесать камень, всё оставалось так, как во времена Великой Ночи, наградившей земной мир многими очень странными шрамами. А может, Великая Ночь некоторым образом вернулась сюда вместе с великанами льда? Или вовсе не покидала эти места, притаившись в вечном мраке Понора?.. Волкодав видел, как хмуро озирался кунс Винитар, так и этак оглядывая голый череп родного острова. Легко ли, созерцая мёртвые кости, вызывать в памяти черты некогда любимого облика?..

Остров Закатных Вершин, населённый одичавшими пожирателями человечины, ныне был не более чем трупом былой родины Винитара, суровой, величественной и прекрасной. Зря он потревожил давно отлетевшие тени, явившись сюда. Жизнь мёртвых пусть продолжает душа и её отражение в памяти, а не бренные останки, которым место в могиле.

Должно быть, Винитар чувствовал себя как человек, опоздавший на похороны и раскопавший могилу в отчаянной надежде проститься. Поднял крышку гроба и…

…Стены ущелья, плавно изгибавшиеся влево, испытали резкий излом. Незапамятно давнее напряжение достигло здесь особенной силы, сокрушив камень поперечной расселиной.

Когда-то юный сын кунса ставил здесь ловчие петли на зайцев, чтобы затем с торжеством относить добычу бабушке Ангран и требовать жаркого с луком и чесноком. Теперь сверху над расселиной нависал передний край ледника, придвинувшегося с северной стороны. Ледник ещё не перешагнул её, но ждать этого оставалось недолго. Молочно-голубые глыбы, траченные дождём, солнцем и собственной тяжестью, в розовом свете вечной зари напомнили Волкодаву опалы подземных копей, таившие в дымчатой глубине алые и синеватые блики. Ни вид ледника, ни воспоминание об опалах никакой радости ему не доставили. В Самоцветных горах, после нескольких кровавых несчастий, ставших известными всему руднику, опалы уверенно считали камнями недобрыми, сулящими скорую гибель.