Сами по себе - [50]

Планета медленно повернулась, и наступил вечер.

— Ты коммивояжер, — утвердительно сказала Вера.

— Начинающий.

Они сидели в клубе за стойкой. Только что Тема попытался одолжить у пяти с половиной знакомых полграмма кокаина, чтобы угостить Веру и самому угоститься, — и потерпел полную неудачу. Бармен налил им два джин-тоника в долг, содержание джина в которых было исчезающе мало. В конце концов Вера не выдержала, дождалась, когда бармен отвернется, перегнулась через стойку, взяла бутылку джина и самостоятельно долила стаканы до верха.

— Ты чем на жизнь зарабатываешь? — спросила она серьезно.

Тема задумался.

— Мой дедушка — старый большевик, — рассказывала Вера полчаса спустя. — Он Ленину однажды на ногу наступил. В прямом смысле.

Она отхлебнула из стакана и поморщилась.

— Папа у меня тоже коммунист, — добавила она. — Он до сих пор уверен, что я буду при коммунизме жить. Когда все бесплатно будет и зарплату тоже никому не будут платить.

Тема вспомнил своих родителей. Мать работала одно время макетчицей в архитектурном институте. Однажды ночью она привела любовника в мастерскую, и они поругались из-за Солженицына. Мать утверждала, что Солженицын величайший русский писатель, а любовник спорил и говорил, что величайший все-таки Толстой, а после него сразу идет Леонид Андреев. Грубо и громко ругаясь, рассерженный любовник ушел, в конце концов, в три часа ночи, мать в одиночку выпила спирт, который она выменивала внизу, в математической лаборатории у одного программиста на финский картон и пенопласт, и ее стошнило прямо на площадь перед провинциальным обкомом партии, макет которого стоял на козлах в ожидании скорой сдачи. После этого мать преподавала одно время теорию перспективы в художественном училище. Теме было тогда пять лет, он был толстый и трогательно ласковый. Преподавая, мать всерьез увлеклась теорией восприятия и через несколько лет опубликовала в специальном журнале статью о некоторых особенностях зрительного образа, а еще через год она разошлась с теминым отцом и вышла замуж за нейрохирурга.

Отец его был библиотекарь. В последний раз, когда Тема навещал его, два месяца назад, отец вдруг взялся вспоминать начало их совместной с матерью жизни. Я в то время думал, что стану писателем, рассказывал он. Больше других писателей мне тогда нравился Набоков, рассказывал он. Я сравнивал себя с ним, рассказывал он, и, не без помощи некоторых фокусов, умел убедить себя, в том, что еще не все потеряно. Так вот, представь себе такого тридцатипятилетнего Набокова в нарукавниках, особым образом придерживая улыбку на тонких темных губах, рассказывал отец, размахивающего на кухне разделочной доской, на которой только что мать почистила селедку, — она отлично умела рубленую селедку делать, — и которая в какой-то момент выскальзывает у него из рук, летит, и со страшным грохотом врезается в водогрейный аппарат.

Тема попросил у отца почитать двадцатипятилетней давности рукопись его неоконченного романа. Я ее сжег наконец, — ответил отец, — неделю назад. Где? — спросил Тема. Здесь, в туалете, — равнодушно мотнул головой отец, распаковывая присланный матерью лимонный пирог.

— У тебя просто почва выбита из-под ног, — сказала Вера. — Тебе надо твердую почву нащупать.

Тема смотрел, как на экране проворные шестипалые вирусы летают в концентрическом пейзаже.

— Скажи, — спросил Тема. — Что бы ты сделала, если бы твой любимый вдруг, ни с того ни с сего звезданул бы тебя по физиономии?

— А где мы с ним находимся? — заинтересованно спросила Вера.

— Дома.

Вера задумалась.

— Представь себе, что ты еще на девятом месяце, к тому же, — добавил Тема через пятнадцать минут.

— Не знаю, — сказала Вера. — Что значит «любимый»?

— Неважно, — сказал Тема, — что бы ты сделала?

— Понимаешь, я в любовь не верю, — сказала Вера, — я верю только в отношения. А со мной отношений вообще никаких быть не может, потому что у меня на это ни секунды времени нет.

Секунду спустя Тема заметил в зеркале Марину. Сначала он ее не узнал, покрашенную под снежного барса. Потом она обернулась, и он увидел ее лицо — бесцветное, как будто нарисованное карандашом на куске оцинкованной жести, раздваивающееся в зеркале, словно отчетливый контур его воспоминания накладывался на приблизительный отпечаток ненадежной реальности. Она увидела его тоже, он не сомневался, но смотрела как бы немного в сторону. Тема обернулся.

Кореянка Хо вставала из-за стола. Проклятая женская солидарность, подумал Тема, даже поздороваться не подойдет (на самом деле Кореянка Хо собиралась подойти и поздороваться и даже поговорить, но все откладывала и откладывала, а потом ей вдруг так захотелось танцевать и, вообще, двигаться, что она сразу забыла про Тему и бросилась в самую середину гармонического грохота).

Марина запрокинула голову и уставилась вверх. Типичное для нее движение, когда она грибов съест. Тема увидел, что сидящий напротив нее крупный, коротко стриженый мужчина лет сорока с перстнями на пальцах заинтересованно смотрит на ее неожиданно обнаженное, почти бесстыдно открывшееся горло.

Бандит, — подумал Тема, — возможно бывший. Стоило на минуту в сторону отойти, и она уже раздобыла себе свежего состоятельного кавалера. Голос, которым он произнес про себя эту фразу был ему необъяснимо неприятен. Слово «состоятельный» было особенно противным. Он всегда был! — крикнул вдруг внутри него второй, добавочный голос и, словно самого себя испугавшись, добавил сдержанно, — Возможно.