Сами по себе - [3]

— А чистые феодалы ей не подойдут?

— Нет.

Они помолчали.

— Пройдет время, — сказал Валентин Викторович с такой интонацией, будто читал вслух финал большого и очень хорошего романа, — лет пятьдесят, не больше. Дети этих динозавров отучатся в своих непременных Сорбоннах и Кембриджах и вернутся домой ранним летним утром. В белых чистых рубашках, в хороших галстуках, в настоящих ллойдовских ботинках.

Она не заметила, как стала вспоминать. Они встретились во время первого отделения в филармоническом буфете. Народу на концерт собралось немного, человек двадцать, и буфетчица, отчаявшись, уже заворачивала подносы с нетронутыми бутербродами в промасленную столовскую бумагу. Ксения Петровна переводила в тот раз музыковеду из ФРГ, ученику ассистента Адорно. Один из первых ее подопечных. В перерыве между частями, глядя на заскучавшую Ксению немец снисходительно пошутил: «Вы переводили мне, теперь я вам могу переводить,» — имея в виду, конечно, музыку. Тем не менее, она его оставила в зале, среди патетических атональностей, а сама сбежала, якобы в туалет. На самом деле, она села на белый блестящий подоконник возле открытой форточки, слушала, как шелестит мокрая липовая листва, нюхала влажный, пахнущий пригородной пылью воздух и смотрела на элегантного одинокого мужчину за столиком, пьющего коньяк и читающего раскрытую в полный лист газету — «Литературную», судя по толщине. По улице ехал горбатый троллейбус с маленьким окошком в спине. Через пять минут она подошла, села за столик, и они познакомились. Через полчаса они вместе напились коньяка, и Ксения Петровна умудрилась потерять своего куртуазного двояковогнутого музыковеда среди полутора десятков любителей музыкального авангарда. С перепугу она пошла с Валентином Викторовичем в одно прогрессивное кафе, куда ее пускали в любое время дня и ночи, и в результате они в половине четвертого стояли, обнявшись и подрагивая с похмелья, перед разведенным мостом и смотрели, как большие и слегка мистические корабли важно проплывали перед ними по свежепозолоченной, всхлипывающей на утренних парапетах Неве.

Через два года они поженились. «Переводчица и Филолог» — комедия положений, которая гарантировала в те двусмысленно-романтические времена куда более скорую и верную матримониальную развязку чем сегодня, скажем, встреча начинающей фотомодели и директора товарищества с ограниченной ответственностью на презентации женской клиники имени Варвары Великомученицы. Отсутствие позитивного цинизма сказывалось. Это знакомство стоило Валентину Викторовичу некоторых принципов, а Ксении Петровне, по первому времени, — некоторых карьерных достижений.

— Не вернутся, — улыбнулась она.

Ей захотелось выпить. Она достала из сумочки небольшую опрятную фляжку, свинтила пробку и сделала несколько приличных глотков польской черешневой водки прямо из горлышка.

Чудесно.

Несмотря ни на что.

Папироса закончилась. «Посмотрим», — донесся до нее как будто издалека снисходительный ответ Валентина Викторовича и следом, с некоторым запозданием обозначилась в ее сознании холодноватая абсурдность этого ответа.

Она завинтила пробку и спрятала фляжку.

— Нет, правда, что делать-то?

— Ты серьезно?

— Весьма.

Она даже удивилась слегка.

— Очень просто.

Валентин Викторович вытащил из кармана плаща невероятно потрепанную записную книжку (сколько она ему этих книжек напокупала — и все равно, он любую истрепать ухитрялся за какие-нибудь два-три дня), вытащил из книжки магазинный чек, перевернул его, держа почтительно, как археолог навуходоносорову табличку, включил телефон и начал сосредоточенно набирать номер, записанный на обороте чека, сверяясь на каждой цифре так, словно он звонил, по меньшей мере, в Патагонию.

— Кому ты звонишь?

Хотя она знала, разумеется.

— Специалисту.

Ксения Петровна разочарованно отвернулась.

Практицизм портил Валентина Викторовича. Во всем остальном это был безусловно идеальный муж. Беспомощный, неизменно молодой, тревожно-обаятельный, всегда немного и артистически растерянный и, кроме того, превосходный бухгалтер. Для повседневности он был слишком декоративен. Ксения Петровна любила слушать Валентина Викторовича, любила наблюдать за ним в офисе, в кабинете, когда он любовно вкладывал свежую ксерокопию в новенький скрипучий скоросшиватель или аккуратнейшим почерком выписывал никчемную накладную на шелестящей канцелярской бумаге. Обычные дела были Валентину Викторовичу противопоказаны. Нанять человека поклеить новые обои или отрегулировать развал колес — все это были для него геркулесовы подвиги. Он пытался, правда, тайком от Ксении Петровны, утверждать себя на поприще домашнего хозяйства — заказывал, например, рамки для семейных фотографий. В мастерской он знакомился с обаятельной приемщицей. Рамочный мастер оказывался православным практикантом. Через неделю Валентин Викторович уже пел в церковном хоре и отказывался есть тефтели по пятницам, через две недели приемщица, приглашенная на чашку чая с пирожными, украла у них последней модели карманный компьютер, оставленнный Ксенией Петровной по недосмотру в прихожей, возле телефона. Она исчезла, рамочник же, напротив, наносил еще некоторое время регулярные визиты, пил вино, разводил с Валентином Викторовичем экзегетические сплетни и один раз даже подрался на лестничной площадке с адвентистами седьмого дня, пришедшими, как водится, прозелитствовать. С точки зрения Ксении Петровны, в этой судорожной деловитости было нечто необъяснимо кощунственное, противоестественное, даже преступное, как если бы не обыкновенная практическая деятельность была его тайной страстью, а какая-нибудь малопривлекательная патологическая наклонность — клептомания, например, или скотоложество.