Самая высокая лестница - [29]

— Не знаю… Но когда я за неё вступился, меня ножом…

— Покажи, — вдруг потребовала Алиса.

Незнакомец засучил рукав и показал шрам.

— Больно? — спросила девочка.

— Не помню… Ударили и убежали…

В это время во дворе появился художник Семидругов в своём рябеньком халате, и Алиса соскочила со скамейки:

— Я пошла.

«Небо» стояло, прислонясь к стене. Оно было грязно-голубого цвета, а облака на нём были грязно-белые. «Небо» давно не требовалось на сцене, долго стояло во дворе, запылилось и поблёкло. А завтра, наконец, шел спектакль с «небом». Надо было спешно готовиться. Алиса взобралась на верхнюю перекладинку стремянки, а Семидругов стоял внизу, потирал поясницу и командовал:

— Подбели облачка. Погуще подбели… Поворачивай кисть, не капай на небо!

И Алиса послушно выполняла его распоряжения. Она отбеливала облака и подсинивала «небо». Она как бы не подкрашивала, а стирала загрязнённое «небо». И под её проворными руками «небо» начинало распогоживаться и оживать.

В какой-то момент Алиса оторвалась от своей работы и посмотрела вниз. Она увидела незнакомца. Он, оказывается, внимательно наблюдал за её работой.

— Хорошо у тебя получается, — сказал он.

— Не подсматривай! — резко сказала девочка. — Жди свою Сергееву-Алексееву на скамеечке. Уходи!

Парень пожал плечами и пошёл прочь.

И она снова принялась за дело.

— Поправь загогулину у крайнего облака, — скомандовал Семидругов и вдруг спросил: — Что ты его прогнала?

Девочка ничего не ответила художнику. Она поправляла загогулину.

Постепенно во дворе стали появляться ребята. Они проникали сюда по своим потайным ходам, в обход старого Барсукова. Они прятались за фанерными колоннами и ухитрялись зарядить деревянную пушку ядрами из папье-маше. Алиса закончила свою добровольную работу и мыла руки. В это время во дворе появилась Сергеева-Алексеева. Булыжники весело зазвенели под её каблуками. Незнакомец сразу узнал её. Поднялся навстречу:

— Здравствуйте, Виктория!

Он радостно улыбался — её лицо оставалось неподвижным.

— Здравствуйте. — Она щурила глаза и, видимо, мучительно старалась припомнить этого человека. — Простите…

— Я — Назаров, — помог он ей. — Была такая неприятная история…

— Назаров? Да, да, вспомнила! Назаров… — оживилась Сергеева-Алексеева. — Здравствуйте. Очень приятно.

— Вот, приехал…

— Очень хорошо. Вы хотите попасть на спектакль… Я сейчас что-нибудь придумаю.

— Не обязательно сейчас, — сказал Назаров. — Я побуду дня три… У меня отец слепнет. Его надо устроить в больницу… А остановиться негде. Я и решил…

Он говорил, а Сергеева-Алексеева как бы не слушала его.

— Билет я вам обязательно устрою… бесплатный, — скороговоркой сказала она. — А остановиться… у меня дома неудобно.

— Мне только переночевать, — нерешительно произнёс Назаров. — Никаких удобств не надо.

— Я понимаю, вам не надо… Но у меня только одна комната. Кухня тесная…

— Действительно, неудобно, — тихо сказал Назаров.

Он стоял посредине театрального двора, где колонны, деревья, крепостные стены и фронтовые блиндажи были ненастоящими, сделанными из холста и фанеры. И ему вдруг показалось, что стоящая перед ним женщина тоже ненастоящая — склеенная из каких-то цветастых, театральных материалов. И он не знал, как ему вырваться из этого холодного безжизненного окружения, как вернуться в нормальную человеческую жизнь.

И тогда к нему подошла эта стриженая дурочка и сказала:

— Пошли… У нас будет удобно.

Все бывшие во дворе удивлённо переглянулись. Только Алиса оставалась невозмутимой.

Она не думала, что скажут дома, куда поставят раскладушку для этого незнакомого парня. Она спасала человека от позора, а когда спасают, не думают, не взвешивают, а раз — и в холодную воду.

— Вот и хорошо, — с плохо скрываемым облегчением произнесла Сергеева-Алексеева.

— Вот и хорошо, — пробормотал Назаров.

Алиса взяла его за руку и повела через булыжный двор к тяжёлым воротам, на которых белой краской намалёвано: «Посторонним вход воспрещён!» И пока они шли через двор, никто не тронулся с места, никто не поднял глаз. Словно здесь, среди

старых декораций, разыгрывалась пьеса, по ходу которой если кто-нибудь поднимет глаза, превратится в каменную глыбу.

— Нехорошо получилось, — тихо сказал Семидругов. — Он тебе жизнь спас.

— Что же теперь, ему памятник ставить? Да?

И вдруг рядом раздался сухой, стреляющий кашель Барсукова. Он был глухим, но из тех, которые, когда надо, слышат. И которые, когда надо, пользуются правом глухих — кричать.

— Вон со двора! Поналезли в щели! Вон!..

Он делал вид, что кричит на ребят, но кричал на Сергееву-Алексееву. В большом мире он был маленьким человеком. Но здесь, в театральном дворе, он был богом, царём и воинским начальником, и он орал:

— Вон! Вон! Вон!..

Орал и кашлял. И его кашель был похож на выстрелы старого, но действующего ружья.

Корзинка

После смерти пожарного собака со смешным именем Корзинка стала редко бывать дома. И в дождь, и в снегопад её можно было встретить на улицах посёлка. Она трусила по дороге, старательно принюхиваясь, словно не теряла надежды напасть на след своего хозяина. Корзинка была дворняжкой среднего собачьего роста, с жёсткой спутанной сизой шерстью. Казалось, собака вывалялась на остывшем пепелище, а стряхнуть с себя золу не удосужилась.