Самая прекрасная земля на свете - [50]

Чем больше голос говорил, тем тяжелее делались мои руки, тем тяжелее делались мои ноги, и в конце концов даже дышать сделалось тяжело.

Тогда я посмотрела вниз и увидела, что на тротуаре чисто, и я принесла в лейке воды и облила тротуар. А потом оттерла листьями и травой. Терла так сильно, что на суставах пальцев появились белые завитки кожи.

«Прах», — сказал голос, и я кивнула.

Я закрыла калитку, поставила лейку на место, вымыла руки под краном. Звезды сияли так ярко, будто пульсировали.

— Звезды тоже из праха, — сказала я вдруг.

«Всё из праха», — сказал голос.

Тут что-то вдруг блеснуло, что-то, что мне очень хотелось ухватить. Но оно сразу исчезло. Я пошла в дом, заперла входную дверь и поднялась к себе.

Прах и звезды

Одна из моих хороших мыслей заключается в том, что в этом мире нет больших вещей, только много маленьких, которые цепляются одна за другую, и что есть другие миры, для которых мы такие же крошечные, как самые крошечные человечки из Красы Земель, что Млечный Путь, который люди считали всем мирозданием, — лишь одна из миллиардов других галактик, а за ними лежит космос в миллиарды миллиардов раз больше, чем даже самые отдаленные части Вселенной, которые ученые могут увидеть в самые большие телескопы, а за ними лежат другие Вселенные, и так до бесконечности.

Я люблю думать о том, что все это может быть даже еще больше; мы знаем про такие вещи, как пространство и время, потому что есть свет, но мы понятия не имеем о том, что происходит там, где темно, а там могут быть другие миры, другие измерения, другие Большие Взрывы — а все это тот же Бог, только названный по-другому. Я люблю думать, что произошло просто вот что: Вселенная вдохнула, встрепенулась, и мы возникли на один миг, пока мячик не упадет обратно и Вселенная не выдохнет. Я люблю думать, что с определенной точки зрения все вещи совершенно одинаковые и вся наша история — просто слой краски на дверной ручке при виде с самого верха Эйфелевой башни, а мы — птичья какашка на слое краски на этой ручке.

Я говорю себе: маленькие вещи все равно большие, а большие вещи — маленькие, вены петляют, как реки, волоски растут, как трава, а для жука мох — настоящий лес, а очертания материков и облаков над Землей из космоса кажутся цветными бликами в стеклянных шариках. Я думаю, что оболочка туманности из кислорода и водорода похожа на кляксу, оставшуюся от капли молока, когда оно поднимается в кастрюле. Я думаю о скалах на картинках, и о прахе, и о галактиках во Вселенной, и все они выглядят снежинками во время вьюги, а черные дыры кажутся жемчужинами в глубоких футлярах, туманности — пузырями в ванной, ячейками ульев, клеточками листа, сеточкой на носу у шмеля. Что извивы туманностей и провалы в пламени сияют одинаковым светом, и если смотреть и на те и на другие, глазам становится тепло и мокро.

Я говорю себе, что антилопы гну разбегаются в разные стороны, как муравьи, что земля — синий пузырь, плывущий в темноте, а живая клетка — космический корабль. Обломки хвостатых камней, до которых от нас много световых лет, которые вылетают из туманности после взрыва, — они как колоски на синем небе, если лечь летом в кукурузном поле, где небо васильково-синее и в него вздымаются колосья.

Я говорю себе, что в облаках есть замки, в расселинах камня — горы, во прахе у моих ног — шоссейные дороги, на тыльной стороне листьев — города; что на луне есть лицо, а в моем глазу — галактика, а у меня в макушке — настоящий водоворот.

И тогда я понимаю, что я совсем огромная и совсем маленькая, что я просуществую вечность и исчезну в один миг, я молода, как мышонок, и стара, как Гималаи. Я стою на месте, и я вращаюсь. И если я прах, тогда я — прах звезд.

Кукурузное поле

В ту ночь, когда я пошла на улицу и убрала за мальчишками, я поняла, что можно сделать то, про что ты думаешь, что тебе этого не сделать. Я поняла, что нет ничего невозможного, оно кажется невозможным только потому, что ты этого не делал раньше. Очень полезно знать такие вещи.

В понедельник Нил ничего не сказал о том, что мы к ним приходили. Может, потому, что его папа велел ему ни в коем случае со мной не связываться, а может, потому, что миссис Пирс буквально не спускала с него глаз. Она делала ему замечания за ошибки в орфографии и пунктуации, за грязь под ногтями, за то, что он отстал от остальных в классе. Он больше ничего не говорил, но я несколько раз ловила на себе его взгляд. Мне хотелось крикнуть: «Я тебе ничего не делаю! Я тебе больше никогда ничего не буду делать!» — но приходилось сидеть тихо.

В тот вечер я сказала Богу:

— Я ему ничего не делаю, а Нил по-прежнему бесится.

«А с этим ничего не поделаешь, — сказал Бог. — Ты уже запустила этот процесс. Заварить кашу легко — потом расхлебать трудно».

— Тогда я больше вообще ничего не буду делать, — сказала я. — Больше никогда и ничего!

«Посмотрим», — сказал Бог.

Всю ту неделю я не делала ничего нового в Красе Земель, я только рассказывала истории. Я рассказала историю про красный шарик, который хотел подняться как можно выше и поднимался, пока не достиг космического пространства, а там он очень скоро запутался, где верх, а где низ, где вход, а где выход, где будущее, а где прошлое, — и в конце даже не мог понять, двигается он или нет.