Самая прекрасная земля на свете - [39]

Но позднее, гораздо позднее, когда я уже засыпала, я услышала, как открылась входная дверь; и я посмотрела в щелочку между шторами и увидела, что он стоит на тротуаре и в кудряшках у него на голове отражается свет. Он простоял там довольно долго, хотя улица была пуста.

Четыре фотографии

Раньше папа был совсем не такой. Я это знаю по четырем фотографиям. Первая — из альбома, который лежит в шкафу в промежуточной комнате. На этой фотографии папа стоит рядом с дорожным знаком, на котором написано «Джон-О’Гротс».[3] На папе джинсы, ремень с надписью «Ливайс» и футболка. Он улыбается, и лицо его будто сияет. Я никогда не видела у папы такого лица. Эта фотография сделана, когда у папы с мамой был медовый месяц, а снимала мама.

Вторая фотография стоит в серебряной рамке, тут мама и папа лежат в траве. На маме синий комбинезон, у нее длинные волнистые каштановые волосы, в глазах у нее солнце и вокруг тоже солнце, и волосы ее кажутся нимбом. Она так смеется, что видно все зубы. Папа держит фотоаппарат над ними, на вытянутой руке, и корчит смешную рожу.

Третья фотография тоже в альбоме, они попросили кого-то их сфотографировать — они стоят на пристани у какого-то ограждения. Мамин живот натягивает футболку, она обнимает папу за талию, голова ее лежит у него на плече, а папина рука лежит у нее на шее, и оба они улыбаются и выглядят так, будто прямо в этот день загорели, а волосы у них такие, будто их весь день раздувал ветер.

На эти фотографии я смотрю редко, потому что от этого мне плохо. Не только потому, что мамы нет с нами, но еще и потому, что нет ее из-за меня.

Последняя фотография самая тяжелая. Она в другом альбоме и не похожа на остальные. Папа держит меня в белом одеяле. Я завернута, как червячок, видно только лицо, оно красное и сморщенное, потому что я ору. За нами, на кровати, мама. У нее лицо белое, глаза кажутся совсем маленькими, и она вроде как где-то в другом месте, смотрит на нас оттуда. Лицо у папы темное, глаза сверкают. Таким я и знаю своего папу.

Как снежный ком

Всю эту неделю папа возвращался домой на автобусе, в шесть часов. Странно было находиться дома одной. Я до этого думала, что разницы не будет никакой, потому что я все равно обычно сижу в своей комнате, а он в своей, но разница была. Мэй и Элси предложили приходить и приглядывать за мной, но я попросила папу отказаться, потому что они бы всю дорогу рассказывали мне истории из Библии, и в конце концов он согласился, при условии, что я не стану прикасаться к плите, к спичкам и к чайнику.

Возвращался папа совсем серым. Иногда он даже не готовил овощи, которые я чистила, а ел какие-нибудь сосиски с фасолью. Иногда даже не растапливал печку, просто сидел у плиты с включенным грилем, пока не приходило время ложиться спать. Правда, как бы он ни уставал, Библию мы все равно читали каждый вечер.

Мне очень хотелось, чтобы к нам заглянул Майк.

— Почему он не заходит? — спросила я.

— Ему тоже нужно домой, — ответил папа.

Мне не хотелось спрашивать про завод. Папа почти ничего не рассказывал, кроме того, что у ворот стоят люди, которые называются Пикетчиками, они шумят и никуда не уходят.

— Скоро все кончится, — сказал он. — Хватит их еще примерно на неделю.

Но забастовщики-то думали, что все продлится гораздо дольше. Во вторник, после школы, миссис Пью пригласила меня выпить чаю. Мы ели бутерброды с ветчиной и макароны за ее складным столиком, и тут кто-то постучал в дверь. Я слышала, как миссис Пью открыла, и какой-то мужчина сказал, что они заходят ко всем, предупредить, что все должны поддерживать профсоюз и держаться подальше от тех, кого он назвал «штрейкбрехерами». Он велел миссис Пью вешать трубку, если ей позвонит штрейкбрехер, и вообще не разговаривать с ними.

Миссис Пью дождалась, пока он договорит — а это случилось нескоро, — а потом сказала:

— Простите?

Повисла пауза, а потом мужчина повторил все еще раз и спросил у миссис Пью, не пожертвует ли она денег для поддержания борцов.

Миссис Пью сказала:

— Соревнования пловцов?

— Для поддержания борцов.

— Ах да, я так и думала, что вы их имеете в виду, — сказала миссис Пью. — Я сейчас принесу денег.

Она достала из банки на буфете несколько монет. Я слышала, как она передала их мужчине, потом закрыла дверь.

— Собираются проводить соревнования по плаванию, — сказала она, возвращаясь в гостиную. — Я всегда жертвую денег на хорошее дело. Мой муж, покойный мистер Пью, да будет земля ему пухом, тоже любил плавать.

— А что такое «штрейкбрехер»? — спросила я у папы, когда он вернулся.

— Где это ты такое услышала?

— К миссис Пью приходил какой-то человек, просил денег для бастующих и велел не говорить со штрейкбрехерами.

— Штрейкбрехер — это человек, который не участвует в забастовке.

— Значит, ты — штрейкбрехер, — сказала я. — А почему их так называют? Слово какое-то смешное.

В тот же вечер, позднее, я спускалась по лестнице, и тут грохнул почтовый ящик, в щель влетел шарик с водой и лопнул на полу. Я услышала визг велосипедных шин. Я подняла шарик. Он был не цветной, как обычные шарики, а просто белый. И форма у него была какая-то необычная, вытянутая, словно трубка, и дырка, в которую дуют, была широковата. Папа вышел из ванной без рубашки, с полотенцем на шее.