Самая крупная победа - [4]
«Так это же боксеры выступают!» — смекнул я и, шепнув тянувшемуся, но все равно ничего не видевшему Севе: «Давай за мной!» — стал яростно пробиваться вперед.
Счастливо добравшись почти до самой эстрады и не обращая внимания на то и дело подпрыгивавшего сзади и беспрестанно толкавшегося приятеля, я впился глазами в бойцов. Меня все восхищало в них: и ладные мускулистые фигуры, и красивые с яркими шелковыми поясами трусы, и с большими вырезами, сильно открывавшие мощные плечи и грудь майки, и аккуратно подкрученные над высокими без каблуков ботинками белые валики носков, и короткие прически…
Забыв о Митьке и о сломанном планере, я не дыша следил, как, небрежно поигрывая круглыми, будто надутыми воздухом перчатками, бойцы бесшумно двигались по мягкому, накрытому белым брезентом полу и ловко швыряли перчатки друг в друга, и делали это стремительно, неожиданно. Но вот чудно — все равно не всякий раз попадали туда, куда хотели. Оказывается, не так-то просто угодить в цель! Ну вот-вот, казалось, смуглотелый в красной майке залепит в скулу блондинчику в белой, который словно специально для этого подставил свое лицо. Но не тут-то было! Блондинчик ловко поднырнул под мелькнувшую в его сторону перчатку и сам закатил сразу три оплеухи в плечо и грудь противника.
«Ну уж теперь все! — ахнул я, увидев, что на тех местах, куда прикоснулись перчатки, даже синяки остались. — Теперь тому сдаваться нужно!»
Но смуглотелый и не подумал. Он вдруг сам изловчился и угостил блондинчика так, что я от изумления даже в плечо Севе вцепился: теперь у того вся щека сделалась синей! Да неужели и этот выдержит? Ой, и не дрогнул! Да какое там, даже внимания не обратил, еще смелее ринулся в атаку — и тогда на лбу и на скуле смуглотелого в тот же миг зацвели еще две ужасные отметины!..
«Да-а! Вот бы нам так выучиться! — отчего-то весь дрожа, подумал я. — Ну что, в самом деле, гребцы? Тем же, на аллее, и вовсе завидовать нечего — каменные! А вот здесь… Ух, какие храбрые! Ничего не боятся! У них синяки везде, а они все равно не сдаются».
Я долго, до боли, колотил в ладоши, когда там, на эстраде, во что-то звякнули, и боксеры, вдруг перестав обмениваться ударами, с улыбкой пожали друг другу руки и стали о чем-то весело разговаривать. Это меня еще больше удивило. Подумать только: секунду назад дрались изо всех сил, друг другу столько синяков наставили — и вдруг!.. Ой, обнялись, обнялись даже да так из-за канатов и вылезли.
— Во, видал?! — будто только он один мог видеть это, оборачиваясь, восхищенно крикнул Сева.
Потом за канаты лезли другие и тоже красиво и храбро сражались, и я вдруг, холодея, подумал, что ведь так же ловко действовать, смело смотреть на противника и стремительно идти в атаку могу выучиться и я. Да, да! Где-то не то слышал однажды, не то читал, что сильными не рождаются, что ловкость и смелость по наследству не передаются, но что всего этого, если уж очень захотеть, можно добиться самому.
Ух, а как бы это было здорово — научиться и выйти во двор. Митька, конечно, ничего не подозревая, опять полезет, и вот тут-то… Хотя нет, лучше так: снова… ну за чем-нибудь там… придет Лиля, и мы с ней, как тогда, будем стоять и разговаривать. Митька увидит, прищурится и нахально подойдет. Лиля, конечно, сразу испугается. Но я небрежно успокою ее: «Не бойся, я с ним теперь по-другому поговорю!» — и смело шагну Митьке навстречу. Все, кто будет во дворе, затаят дыхание, со страхом ожидая, что будет дальше. Даже Митька оторопело остановится: «Ах, ты вон как, да?!» И, перекосив от ярости лицо, бросится, как всегда, с кулаками.
И вот тут-то и мелькнет молниеносный, заранее оттренированный боксерский удар. И он, подскочив на три метра, растянется на земле, как червяк. Все будут с восхищением — а Лиля с благодарностью и гордостью! — смотреть на меня. Митька опомнится, съежится и на четвереньках, не смея даже подняться на ноги, под улюлюканье и гогот всего двора уползет с позором восвояси!.. В общем, нужно немедленно — завтра же! — разузнать, где учат на боксеров.
— Да слышишь, Ген? — слабо донесся до меня вдруг голос Севы. — Ведь уж давно объявили, что конец и никто больше выступать не будет.
— А? Чего? — встрепенулся я и взглянул на эстраду: в самом деле, там уже никого не было.
Один за другим погасли прожекторы, и стало темно; негромко разговаривая, расходились зрители.
— Ой, так ведь нас, наверно, давно дома ждут! Пошли скорей! — почувствовав, что стало свежо в одной рубашке, испуганно сказал я Севе и крупными шагами двинулся к выходу, не слушая его и думая о своем.
Теперь у меня перед глазами вдруг встал тот храбрый Мексиканец, про которого нам читал в лагере вожатый, а потом я у Севы по телевизору кинофильм видел. Да-а, вот если бы тоже выйти против такого же страшилы-чемпиона (те, что бились на эстраде, были обыкновенные люди и даже и не злились друг на друга!) и, превозмогая боль, не обращая внимания на текущую из губы и носа кровь, биться и биться за счастье других, за революцию! И опять все будут с восхищением глядеть, и Лиля! Эх, как жаль, что поздновато родился!
