Самая кровная связь. Судьбы деревни в современной прозе - [19]

— Она же там работает три года?

— Мало ли что работает, а все чужая сторона. Да и заведено так: родной дом покидает.

— Не умею я реветь, — испуганно говорит Галя, — да и Петя не велел.

— Мало ли что не велел, а пореветь надо хоть немного...

— Не умею я реветь! — повторяет невеста».

Так с первых страниц этой документальной повести, где изменены лишь название деревни да имена, обнаруживается противоречие между самыми добрыми пожеланиями матери невесты («чтобы все было по-хорошему», то есть «по-старинному бы надо!») и реальной действительностью. Невеста уже три года как живет не дома, а на льнозаводе, там она выбрала себе жениха, и оплакивать свое замужество, на чем и построен свадебный обряд, ей не хочется, да и «Петя не велел».

Свадьба идет своим чередом и вроде бы по обычаю: играет гармонист, поют жалостливые частушки, вот только со слезами у Гали никак не получается.

Засватали меня

И богу помолилися.

У меня на белый фартук

Слезы повалилися.

«Галя плакала плохо, вскрикивала фальшиво, — замечает писатель, — и тогда на выручку ей пришла молодица, жена брата», у которой слезы сами текут и голос подходящий. Дела пошли лучше, но для матери, Марии Герасимовны, «все было мало. Она привела причитальницу-плакальщицу, соседку Наталью Семеновну».

Наталья Семеновна одна на всю деревню все причеты, «красоту всю» помнит, то есть знает не только обряд, но и старинные свадебные песни.

Поскольку, как выяснилось, до прихода плакальщицы все шло неладно, никакой «красоты» на свадьбе не было, она-то и взяла далее дело в свои руки:

«— Может, кто подтянет? Или нет?

— Подтянет, — неуверенно отвечали ей. — Ты только запой.

Отходила я да отгуляла летом по шелковой траве.

И летом по шелковой траве, зимой по белому снегу...

И хоть пела она протяжно и красиво, и, «казалось, изба стала просторнее, потолок поднялся, а сарафаны да кофты запестрели еще ярче», — замечает писатель, — оказалось, что «вряд ли хоть одна из девушек знала эти старинные, свадебные причеты». А невеста, рассказывает он, просто забыла о себе, растерялась, столь необычными показались ей эти Натальины плачи. Даи сама Наталья Семеновна «увлеклась, распелась, а все нет-нет да пояснит что-нибудь: так мало, должно быть, верила она, что содержание старинного причета понятно всем нынешним, трясоголовым: нет-нет да и вставит какую-нибудь прозаическую фразу между строк. Кажется, свадьба эта воспринималась ею не всерьез, а лишь как игра, в которой ей, старой причитальнице и рассказчице, отведена главная роль».

Сетовать ли на это? Или попытаться понять, почему хоть и играется свадьба по старому обычаю, а всерьез этого никто — не только невеста или жених — даже плакальщица не принимает. Понять хотя бы ради того, чтобы отделить в обрядах и обычаях народных живую воду от мертвой, чтобы, прислушиваясь к естественному течению народной жизни, не уподобляться причитальницам и вопленницам по покойным, а хранить, оберегать и развивать в ней живое, органически вливающееся в сегодняшний день.

Ведь не по чьему-то злому наущению или указу исчезли из памяти народной, если иметь в виду молодое поколение крестьян, старинные свадебные причеты — что-то изменилось, стало быть, в жизни, если современная невеста в деревне ли, в городе ли не хочет горестно оплакивать свое замужество, по-старинному причитая. Изменилось прежде всего ее экономическое, социальное положение, равно как и нравственное, эстетическое чувство. Плохо это или хорошо?..

С абстрактно-эстетической, этнографической точки зрения, может быть, и плохо. Направляясь по морозцу, по лесной дороге на машине доигрывать свадьбу к жениху, А. Яшин, как он пишет, ехал и твердил про себя пушкинские строки: «Колокольчик однозвучный утомительно гремит». «До чего ж все-таки не хватает колокольчиков!»

А когда он уезжал в Москву, получил на прощание бесценные подарки: на чердаках и полатях, пишет он, «нашли для меня набор литых поддужных колокольчиков да воркуны-бубенцы на кожаном конском ошейнике.

Скоро таких не будет и на севере: не на грузовики же, не на самосвалы же свадебные их навешивать!

Подарили мне также резную раскрашенную прясницу столетней, по крайней мере, давности. Такие тоже, наверно, скоро исчезнут с лица земли... Еще молотило березовое — цеп, валявшийся без надобности почти с начала коллективизации. Удалось мне также достать два заплечных пестеря из березового лыка.

С этими свадебными подарками я и вернулся в Москву. Один пестерь подарил Константину Георгиевичу Паустовскому к его семидесятилетию, другой — знакомому поэту в день его свадьбы и еще в придачу лапти собственного плетения.

Все раздарил. Себе оставил только берестяную солоницу, колокольцы да воркуны на кожаном ошейнике.

Сижу за столом, пишу, да позваниваю иногда: хорошо поют!» — завершает А. Яшин свой рассказ.

Вы ощущаете ту особенную природную яшинскую интонацию, ту затаенную яшинскую усмешку, с которой повествует он о своем возвращении «с трофеями» после свадьбы в Москву?

Ему, деревенскому человеку, конечно, близки и эстетика старинного обряда свадьбы, и звон колокольцев, и берестяная солоница, с которой он в молодости ходил на сенокос. Отлично знает он и цену северной резьбы по дереву, вышитых платов и вологодских кружев.