Самарская вольница - [158]

— Твоя правда, Миша. — Одев сотника, Никита проворно и сам оделся. — И так бывает, что грех с орех, а ядро с ведро! Как воевода удумает, так то ядро и раздует! И ложится человек головой на плаху… Ну, коль прозевали мы ныне с баней, то хотя бы провожу тебя до дома. И вправду темновато уже на улице, а народец всякий у нас. Где ни то да может вывернуться затаившийся ворог из детей боярских, не все, может статься, поштучно перебраны стрельцами и под запор посажены…

Никита, затянув поверх кафтана кушак, взял ружье, проверил пистоль, повязал саблю. Наказав старшему Стеньке запереться в доме и никого не пускать, вышел во двор. Сквозь редкие облака светила едва поднявшаяся луна, по улицам в одиночку и группами бродили горожане, посадские, все еще никак не пришедшие в себя после утренних событий. По трое проезжали караульные стрельцы — это от пятидесятника Аникея Хомуцкого наряжены, как они договорились еще заранее, в следующую ночь будут в карауле стрельцы от Алексея Торшилова. Так-то спокойнее и городу и горожанам.

Вдруг Михаил ухватил Никиту за руку и встал, напуганный или пораженный до крайности.

— Позри, что это, а? — Голос от волнения подсел до еле слышного, так что Никита приблизил к нему свою голову, ружье снял со спины, вглядевшись в подзаборные заросли.

— Где это?

— Да не по улице, а в моем доме! Видишь, свет в кухонном окне! Видишь? Или я с ума начал сходить…

— Неужто влез кто? — Никита взвел курок ружья, крадучись подошел к забору. — Может, теща по какому пустяку воротилась? — высказал догадку Никита, осторожно тронул рукой калитку. Калитка была прикрыта, но изнутри не на запоре. Вошли во двор, обходя крыльцо, прокрались к окну — сквозь щели меж досок ставни свет виден, а кто на кухне, не разглядеть.

— Идем, Миша… На вот, на всякий случай от греха мой пистоль, заряжен.

Поднялись на крыльцо, стараясь ступать на носки, открыли дверь в сенцы. Михаил по-хозяйски впотьмах на ощупь нашел ручку, рванул дверь на себя. Никита вскочил в переднюю с ружьем на изготовку… и чуть не выбранился вгорячах:

— Ах, чтоб вас… леший тако же в чащобе напугал! Вот так пешкеш[126] нам с Мишей! Вы что здесь засели, а?

В избе все было вымыто, вычищено, прибрано. Пахло свежими щами, овсяной кашей с салом, за сияющим самоваром сидели Параня и Луша. Ойкнув при появлении Никиты с ружьем, женщины прыснули озорным смехом.

— Ой-ой! — откинулась Параня на лавку. — Богатыри-аники! Ухватили в плен баб, теперь от великого государя гадают себе награду получить!

Смущенные, мужчины прикрыли за собой дверь, Никита поставил ружье в угол. Михаил отдал ему пистоль, спустив потихоньку курок, начал было снимать кафтан с помощью Никиты.

— Везет нам, Миша, — посмеялся Никита, оглядываясь на стол, где в миске горкой высился желтый мед. — От пива да к чаю с медом…

— Нет, нет, не раздевайтесь! — строго остановила их Параня, перестав смеяться.

— Да что так? — деланно возмутился было Никита. — Вы за чай, а мы вас во дворе охраняй, да?

Не слушая его воркотню, Параня прошла в угол, вытащила большую плетеную корзину — Никита признал свою вещь: с ней они ходят в баню, смутная догадка мелькнула в голове, женка тут же ее подтвердила, сказав:

— Вот, Никита, тебе свежее исподнее, а это, Миша, тебе. Твое белье… еще Аннушкой стиранное… И марш оба в баню! Давно протоплена и ждет вас! — И чтобы скрыть смущение, особенно перед хозяином дома, за самовольство, добавила: — Давно вас ждем! Ишь, засиделись за пивом.

Никита с Михаилом переглянулись, вспомнили свои недавние сетования по поводу бани и, не сговариваясь, засмеялись.

— Эко их прорвало, зубоскалов! — сдвинула тонкие брови Параня. — День-деньской бегали, махали саблями, порохом провоняли. Марш баниться, оба!

Мужчины подчинились с великой охотой, а когда часа через полтора вернулись, отдохнувшие и свежие, с румяными лицами, Параня живо подхватила под руку Никиту, который вновь было посунулся к столу с самоваром.

— Ой, загостились мы, однако! Дома детишки, поди, в рев ударились — пропала матушка с родителем! Идем, идем, Никитушка.

Кузнецовы за порог, а Михаил, в кафтане и с узелком грязного белья, застыл у порога, с удивлением поднял глаза на молодую красивую Лушу — она стояла у накрытого стола, где все было готово к чаепитию после бани, стояла такая хрупкая и, казалось, беззащитная, будто ребенок среди высоченных сосен в диком лесу, заблудившись и не зная, в какую сторону сделать первый и, быть может, роковой шаг, и только глаза, широко раскрытые, да легкий румянец выдавали растерянное состояние ее души.

Пересилив волнение, Луша поднесла руки к груди и глянула на Михаила с мольбой в глазах, синих и чуть продолговатых:

— Можно, Михась, я у тебя буду жить? Дозволь… Мне ведь и вправду на большой Руси негде голову притулить… оттого, что отдали меня, малосмышленую, в монастырь по смерти родителей. И покатилась моя жизнь… Докатилась даже до кизылбашской Решты. Но я не обасурманилась, Михась, не думай! Я перед Господом чиста душой и телом. Как мой бывший тезик ни понуждал принять его веру и стать женой, я не уступила… А коль сыщешь ты, Михась, потом себе девицу по нраву, приведешь ее к дому, я сама уйду, для меня двери монастыря всегда открыты… покаюсь перед игуменьей, простит заблудшую свою бывшую монашку.