Сама естественность - [4]

— Ага, — сказала Сьюзен. Пока он говорил, она решила, что диван с журнальным столиком совсем не смотрятся там, где они стоят, — у дальней стены этой незнакомой и какой-то несоразмерной комнаты. Если передвинуть их сюда, а кресла поставить туда, то можно попытаться воспроизвести приятное расположение мебели, которое было у них в старой, «интересной» квартире. Но особых надежд она на свой план не возлагала: новая расстановка, наверное, тоже смотреться не будет.

— Я поняла, — сказала она, — или думаю, что поняла. Эти меморандумы означают, что ты не только пишешь все, что говорит этот человек, когда раскрывает рот, — кроме, конечно же, теледебатов, во время которых он мямлит что-то невнятное и раздает улыбки кинозвездам, — но кроме этого, ты за него еще и думаешь. Правильно?

— Да ладно тебе, — проговорил он и широко махнул рукой, чтобы показать, какие глупости она говорит и как она ошибается. Он жалел, что они сидели в креслах, потому что если бы они сидели на диване, он бы просто ее обнял. — Ладно тебе, девочка. Фрэнк Брэйди — человек, поднявшийся из самых низов, сделавший карьеру без чьей-либо помощи, человек, который организовал мощную, эффектную кампанию и был избран губернатором на свободных выборах. Ему доверяют миллионы людей, в него верят, миллионы считают его своим лидером. А я всего лишь служащий, один из его помощников, «специальный советник» это, кажется, называется. Неужели плохо, что я пишу для него слова?

— Не знаю, наверное, нет. То есть все, что ты сказал, прекрасно. Только знаешь, я дико устала. Может, пойдем уже спать?

Забеременев, Сьюзен была рада обнаружить, что это состояние ей нравится. Ей приходилось слышать, что многие женщины говорили о беременности как о медленной пытке, но сама она от месяца к месяцу ощущала лишь тихое созревание. Она с удовольствием ела, хорошо спала, вовсе не была раздражительной, а ближе к концу с удовольствием признавалась, что ей нравится почтительное отношение незнакомых людей в общественных местах.

— Мне даже жаль, что это не может продолжаться вечно, — сказала она Дэвиду. — Немножко, конечно, замедляешься, зато появляется особое ощущение — по всему телу разливается какое-то благостное чувство.

— Хорошо, — ответил он. — Я знал, что так и будет. Ты сама естественность. Что бы ты ни делала, все так… так естественно. Думаю, что именно это мне больше всего в тебе нравится.

Дочь, которую они назвали Кэндис, принесла в их жизнь существенные перемены. Они вдруг лишились уединения, целый день вздрагивали и нервничали все казалось непрочным, все грозило неприятностями. Но оба знали, что жаловаться бессмысленно, и придумывая, как поддержать и утешить друг друга, они пережили первые, самые трудные месяцы, не совершив никаких ошибок.

Несколько раз в год Дэвид ездил в далекий город на востоке страны навестить детей от первого брака, и никакой радости эти поездки ему не доставляли.

Мальчику исполнилось уже шестнадцать, на всех экзаменах в школе он проваливался, как проваливались, похоже, и все его попытки завязать хоть с кем-нибудь дружбу. Он почти все время молчал, в доме старался быть незаметным, и съеживался в ответ на тактичные замечания своей матери о том, что пора бы озаботиться поисками профессии или обратиться за помощью его хватало лишь на то, чтобы смеяться над тупыми телевизионными шутками. Было ясно, что скоро он уйдет из дома, чтобы войти в кочевой мир хиппи, где ум не слишком ценился, а дружба считалась столь же универсальной, как и любовь.

Девочке было двенадцать, и надежд она подавала гораздо больше правда, на лице у нее — в целом приятном, но с шелушащейся местами кожей — казалось, навечно застыло меланхолическое выражение, как будто бы ей было никак не оторваться от размышлений о природе утраты.

А их мать — когда-то девушка, от которой, как думал Дэвид, зависит вся его жизнь («Но это так это правда я не могу жить без тебя, Лесли…»), превратилась в опустошенное, рассеянное, располневшее, славное и трогательное существо среднего возраста.

Ему все время казалось, что он по ошибке попал в чужой дом. Кто эти люди? — спрашивал он себя, оглядываясь по сторонам. Неужели я имею к ним какое-то отношение? Или они ко мне? Чей этот жалкий парень, и что за беда с этой грустной девочкой? Кто эта нескладная женщина, и почему она не оденется поприличнее и не сделает себе прическу?

Улыбаясь им, он ощущал, как мелкие мышцы вокруг рта и глаз при каждой улыбке отправляют ритуал любезности. Они обедали вместе, однако он мог бы с тем же успехом зайти в какую-нибудь добропорядочную старую столовую, где ради удобства можно было подсесть к кому-нибудь за стол, но где склоненные над своими тарелками посетители никак не посягали на одиночество друг друга.

— Ну, Дэвид, по этому поводу я бы не стала бить тревогу, — заявила его бывшая жена, когда он отвел ее в сторону, чтобы поговорить о сыне. — Это вечная проблема, и мы просто должны с ней считаться.

К концу этого визита он стал считать часы. Три часа два часа о Господи, еще целый час — и в конце концов, после глотка свежего воздуха на улице, он на свободе. В самолете, которому предстояло пересечь пол-Америки, он весь вечер грыз жареные орешки и запивал их бурбоном, силясь раз и навсегда выкинуть все это из головы.