Сальто-мортале - [9]

Шрифт
Интервал

Как же так?

Однажды я зашла к Ивану в первой половине дня, я любила смотреть, как он в легкой коляске, в белом комбинезоне, секундомер и вожжи в одной руке, катит круг за кругом по километровой дорожке. Удлиненное овальное поле, посередине стриженый газон с сиротливыми футбольными воротами, вокруг узкая тренировочная дорожка — Иван и его друзья говорят иначе: рабочая дорожка, и лошадей не тренируют, а задают им работу, заставляют работать, в таком духе, я отмечала все это про себя, — снаружи шла широкая главная дорожка. Вдоль северной, длинной стороны тянулись трибуны (всего три, первая, вторая и третья), напротив — белая каменная стена кладбища и жиденькая полоска тополей, на восточной, короткой, стороне (в повороте) находилась конюшня, а вдоль западного поворота тянулся высокий дощатый забор. Рабочую и главную дорожку, по сути, ничто не разделяло, кроме стоящих через каждые двадцать метров столбов с неоновыми лампами — это была чисто символическая граница, во время тренировки наездники легко и свободно переезжали с одной дорожки на другую. Естественно, если во время соревнований хоть одно колесо коляски попадало на тренировочную дорожку, наездника сразу же дисквалифицировали. Точно так же дисквалифицировали и лошадь, которая бежала неправильной рысью, галопом опережала других лошадей или галопом пересекала линию финиша. На большие бега, в которых участвовал Иван, я ходила, хотя сами бега не нравились, точнее, не бега — ведь когда Иван участвовал в заезде, даже если он не выигрывал, я была горда и счастлива, — не нравилась мне тамошняя публика. После каждого такого дня я чувствовала себя замаранной в прямом смысле этого слова. Объяснить это нелегко. Так, например, однажды меня оплевал один тип, когда я выходила из буфета, — впрочем, какое там выходила, — это я оговорилась, на бегах такого не бывает, — словом, меня как раз вынесла из буфета толпа, и этот тип, перелистывая журнал «Конный спорт», плюнул поверх него прямо мне на кофту, ни на секунду не прерывая своего занятия, ну а шелуху от тыквенных и подсолнуховых семечек я постоянно находила на пальто, на платье, в туфлях. Но нет, не потому я чувствовала себя замаранной. И не потому, что трибуны там поломаны и сесть некуда, так как люди становятся и на доски для сидения, и на скамьи со спинкой, все заплевано, усыпано шелухой тыквенных семечек и окурками, а вся уборка состоит в том (как я заметила на утренней тренировке), чтобы размазать метлой в разные стороны это скопление нечистот и собрать невыигравшие билеты. И не потому, что как-то я видела: в самом центре трибуны валялся человек с — раскрытым ртом в распахнутом пальто, длинные волосы свисали ему на лицо, мешаясь с блевотиной. И не потому, что люди вокруг и сверху, и снизу, как ни в чем не бывало, сплевывали на него шелуху тыквенных семечек, прямо ему в лицо, как будто вовсе и не человек или какое-то подобие человека лежало перед ними. И не потому, что изредка (и не так уж изредка) десятки, сотни людей орут хором такую похабщину, которую и руганью не назовешь, и бьют стекла в окнах судейской, чтобы лучше было слышно каждое слово. И не потому, что те, кто там сидит, как мне кажется, все это стерпят. И не потому, что я раздумывала, что же может стоять за этим непоколебимым долготерпением. Нет, не из-за этого я чувствовала себя замаранной. Ведь все это можно увидеть и в так называемой повседневной жизни, на улице, в трамвае, около входов в пивные в полуподвалах, в воняющих кислятиной ночных залах ожидания и на каких-нибудь мрачных площадях вроде площади Ракоци, в луна-парках, в субботней давке в очередях и в шумных скандалах в коридорах коммунальных квартир. Но вот соотношение там было — и это, вероятно, главное — совсем другое. Я представляю себе воду Дуная, это не очень чистая вода, да ей и не надо быть абсолютно чистой, в дистиллированной воде нет жизни — но какова она там, где в Дунай впадает поток канализационных вод? Есть и другое ненормальное соотношение, во всяком случае, я подметила это. На ипподроме почти не бывает женщин. В Будапеште женщин больше, чем мужчин, это общеизвестно, а на ипподроме соотношение примерно 1:50. Зимой и осенью и того меньше. Да и какие это женщины? Они стоят, зябко поеживаясь в своих мешковатых пальто и потерянно роются в большущих черных ридикюлях, старые женщины в стоптанных полуботинках со шнурками, стоят на бетонном полу буфета, в месиве талого снега пополам с пивными одоньями, уставившись в неизменно серые стекла окон, и как одержимые бормочут привидевшиеся им во сне номера лошадей, они доверяют только своему слуху, и когда громкоговоритель объявляет «порядок прихода» и им изредка, совсем изредка выпадает случай занять очередь на выплату, тогда они несколько оживляются и, встав на цыпочки, зажав свои гроши в кулаке, шарят взглядом в налепленной на стекло квоте выплат, и когда наконец не остается никаких сомнений, что все совпадает, у них вырывается: «Ох, эти жулики и здесь успели! Они везде успевают!» — и жестикулируют, размахивают ридикюлями. Иногда, в хорошую погоду, тут можно увидеть студенток, они пришли сюда вместе с парнями, просто поглазеть, стоят кучками у ограждения, смеются, едят пирожки и, словно бабочек, пускают по ветру невыигравшие билеты. Очень может быть, они никогда больше не придут сюда, разве что через много месяцев, а то и лет. Есть тут еще женщины неопределенного возраста, с суровыми лицами и непреклонным взглядом, эти играют по-крупному и после каждого заезда, проигрывают ли, выигрывают ли, пропускают рюмку водки, так что примерно к шестому заезду движения их заметно замедляются, но это, конечно, никого не волнует; к тому же из-за плохого освещения в эту пору все на ипподроме как бы происходит под водой. Есть тут еще и несколько женщин несомненно сомнительной профессии, удручающе дурного пошиба бабенки в шубах, с малеваными-размалеваными глазами. Они нервны и суетливы, словно нервнобольные или третьеразрядные манекенщицы, — эти не играют.


Рекомендуем почитать
С высоты птичьего полета

1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.


Три персонажа в поисках любви и бессмертия

Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с  риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.


И бывшие с ним

Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.


Терпеливый Арсений

«А все так и сложилось — как нарочно, будто подстроил кто. И жена Арсению досталась такая, что только держись. Что называется — черт подсунул. Арсений про Васену Власьевну так и говорил: нечистый сосватал. Другой бы давно сбежал куда глаза глядят, а Арсений ничего, вроде бы даже приладился как-то».


От рассвета до заката

В этой книге собраны небольшие лирические рассказы. «Ещё в раннем детстве, в деревенском моём детстве, я поняла, что можно разговаривать с деревьями, перекликаться с птицами, говорить с облаками. В самые тяжёлые минуты жизни уходила я к ним, к тому неживому, что было для меня самым живым. И теперь, когда душа моя выжжена, только к небу, деревьям и цветам могу обращаться я на равных — они поймут». Книга издана при поддержке Министерства культуры РФ и Московского союза литераторов.


Жук, что ел жуков

Жестокая и смешная сказка с множеством натуралистичных сцен насилия. Читается за 20-30 минут. Прекрасно подойдет для странного летнего вечера. «Жук, что ел жуков» – это макросъемка мира, что скрыт от нас в траве и листве. Здесь зарождаются и гибнут народы, кипят войны и революции, а один человеческий день составляет целую эпоху. Вместе с Жуком и Клещом вы отправитесь в опасное путешествие с не менее опасными последствиями.


Избранное

Книга состоит из романа «Карпатская рапсодия» (1937–1939) и коротких рассказов, написанных после второй мировой войны. В «Карпатской рапсодии» повествуется о жизни бедняков Закарпатья в начале XX века и о росте их классового самосознания. Тема рассказов — воспоминания об освобождении Венгрии Советской Армией, о встречах с выдающимися советскими и венгерскими писателями и политическими деятелями.


Старомодная история

Семейный роман-хроника рассказывает о судьбе нескольких поколений рода Яблонцаи, к которому принадлежит писательница, и, в частности, о судьбе ее матери, Ленке Яблонцаи.Книгу отличает многоплановость проблем, психологическая и социальная глубина образов, документальность в изображении действующих лиц и событий, искусно сочетающаяся с художественным обобщением.


Пилат

Очень характерен для творчества М. Сабо роман «Пилат». С глубоким знанием человеческой души прослеживает она путь самовоспитания своей молодой героини, создает образ женщины умной, многогранной, общественно значимой и полезной, но — в сфере личных отношений (с мужем, матерью, даже обожаемым отцом) оказавшейся несостоятельной. Писатель (воспользуемся словами Лермонтова) «указывает» на болезнь. Чтобы на нее обратили внимание. Чтобы стала она излечима.


Избранное

В том «Избранного» известного венгерского писателя Петера Вереша (1897—1970) вошли произведения последнего, самого зрелого этапа его творчества — уже известная советским читателям повесть «Дурная жена» (1954), посвященная моральным проблемам, — столкновению здоровых, трудовых жизненных начал с легковесными эгоистически-мещанскими склонностями, и рассказы, тема которых — жизнь венгерского крестьянства от начала века до 50-х годов.