Сальто-мортале - [27]

— Не беда, это не имеет значения… — И это в самом деле не беда, в самом деле не имеет значения. Я крепко держу его в своих объятиях, и ничто не имеет значения, я закрыла глаза, костер чуть брезжит оранжевым светом, но мне слышно, как ветер немере взметывает пламя.

Рассветало, когда мы на подоспевшем на помощь тягаче вернулись домой, промерзшие до костей. Напились чаю и в тот же день сожгли целый мешок опилок, но все напрасно, к вечеру меня залихорадило. Разумеется, тут появился и Лакош, он любил нас, это верно, но, кроме того, был очень любопытен. Как заглядывающая в окно синица, он хотел знать обо всем. Но о том, что мы вчера уезжали, он знать не мог, ведь мы сели на тягач у придорожного креста за деревней.

— Я знал, — сказал он, — что мельница пуста. Заметьте себе, если в доме никого нет, то и деревья вокруг стоят по-иному. Поверьте мне. Все говорит друг о друге в этом мире. Только люди порою глухи и слепы.

Он подступил ко мне и приложил руку цвета глины к моему лбу.

— Эге, да у вас жар, — сказал он. — Я сейчас.

— Куда он? — спросила я, когда тяжелая нижняя дверь шумно захлопнулась за ним.

— Принесет что-нибудь, — сказал Дюла. — Только не обижай его отказом принимать лекарство.

— Что ты! Я не обижу его, если даже лекарство окажется горше хинина. Не обижу, если даже оно не подействует. Ведь он такой славный человек! О нем ходят разные толки, и, возможно, в них есть доля правды — дескать, он большой плут, по старинке «добывает» дрова в лесу и всякое такое, но я думаю, что если бы не существовало таких людей, как Лакош или этот Вегвари или наши трактористы в ушанках, то жить, конечно, можно было бы, да только не стоило бы.

Дюла рассмеялся.

— Ты и поломав порядком голову не смогла бы поставить на одну доску трех более различных людей.

— Возможно. Но все-таки в них есть что-то общее по существу, не могу сказать что, но чувствую, что есть.

— То, что они обходятся с нами «по-людски»?

— И это тоже, разумеется. Люди такие эгоисты, хотя и отрицают это. Но не это главное, поверь, ну!

— Верю, ну!

— Не дразнись! Все равно скажу, погоди. Возможно, я скажу сейчас глупость, но они способны на самозабвение. Погоди! В них живет интерес. Погоди! Они не относятся наплевательски ко всему на свете. Словом, с ними можно было бы путешествовать по пустыне. А с каким-нибудь «товарищем Драбеком» нельзя, он ночью тайком выдует всю воду из твоей фляги, а утром с невинной харей будет уверять, что это не он.

— Лошадка, милая моя лошадка!

Тут мы услышали, как Лакош топает вверх по лестнице. Еще не отдышавшись, он сунул мне в руки кулек.

— Вот, — сказал он. — Заварите вместо чая и не жалейте, кладите побольше, как если бы вы заваривали липовый цвет.

— Будет сделано, — сказала я. — А сахар класть можно?

— Сколько угодно. Лишь бы выпить две чашки, одну за другой. А потом сразу в постель.

— Будет исполнено. А вы откроете, что это такое?

— Конечно, это не секрет. В основном цветы черной бузины и немного коры ветлы. Не бойтесь.

— Она не боится, — сказал Дюла.

— Я не боюсь, — сказала я.

Лакош был доволен. Он кругами ходил по комнате, словно тигр.

— Чертовы опилки, — пробормотал он, остановился перед печкой и смерил ее взглядом. Потом смерил взглядом стену и дыру дымохода. Снова сделал круг по комнате, снова остановился перед печкой и вперил взгляд в потолок.

— Что вы там рассматриваете? — спросил Дюла.

— Так, ничего…

Я стояла с кульком в руке.

— Ну так я сейчас…

— Да, да, заваривайте, меня здесь уже нет. Доброй ночи! И скорейшего выздоровления.

Уже час спустя я вспотела, как лошадь, а ночью мне даже пришлось сменить постельное белье и влезть в свежую, сухую пижаму. После этого я беспробудно спала до утра. Днем я чувствовала небольшую слабость, в остальном же была в полном порядке.

Я ожидала, что мой доктор вторично нанесет мне визит.

Но в тот день он не пришел. Не явился он и на следующий день и не приходил еще долго-долго.

Мы терялись в догадках, что с ним могло случиться. Судя по дыму, который день-деньской валил из трубы его дома, он был у себя. Уж не обидели ли мы его чем-нибудь?

Дюла решил разведать, в чем дело. Но толку мы не добились никакого. Лакош вышел к Дюле, и они вели разговор во дворе, на снегу.

В конце концов Дюла спросил напрямик: «А не лучше ли нам войти в дом?» На что Лакош: «Зайдем в конюшню, там и тепло, и не шибает в нос запахом глины». — «Вы работаете?» — спросил Дюла.

На что Лакош: «Работаю». — «А с чем?» — «С глиной, как обычно».

Так они переговаривались некоторое время в обществе маленького толстенького ослика Банди, затем Дюла ушел.

Ну, а осел тоже был предметом разговоров. Говорили, что ослик якобы «прибился» к нему. Несомненно, это была неправда — Лакош привел его с какой-то ярмарки издалека, и этого было достаточно, чтобы по деревне пошли пересуды, но даже если бы это была правда, осел, сколько бы ни искал, не нашел бы себе лучшего места. Я однажды видела, как Лакош чистил его. Лакош сперва обтер его соломой, потом скоблил скребницей, щеткой, а под конец мягкой фланелевой тряпкой протер ему уши. Именно это я имела в виду, когда сказала, что Лакош способен на самозабвение. Именно так: забыть себя, большинство людей на это неспособно. Тогда, — там и в тот момент, — для него не существовало ничего на свете, кроме двух чувствительных, упругих, шерстистых ослиных ушей, которые нужно как можно нежнее протереть дочиста. Как-то на рождественской неделе Дюла выглянул в окно и воскликнул: