Сальто ангела - [28]

— Да ты совершенно готов, мой бедный Жан…

Доминик, вездесущая хозяйка дома, наливает мне полный стакан вина из запасов своего отца. Я пью. Ощущение опасного счастья делает меня нечувствительным. Но я живу. И чувствую, что впервые живу по-настоящему. Я как бы вновь родился под взглядом этой девушки. Наконец-то.

Я провожаю ее домой, целую в щечку как послушного ребенка, который возвращается к маме и папе.

— До завтра?

— До завтра.

Мы пойдем в кино, будем есть бутерброды около фонтана Сен-Мишель. У меня свидание с тобой, Сара, и первое сердечное волнение в моей паршивой жизни. До завтра, Сара. Я придумаю, навоображаю все, что нужно, я постараюсь подольше оставаться несмелым влюбленным, кадром из фоторомана. Но я не отступлюсь. Для этого понадобится вырвать тебя из моих мыслей.

Мадам Бедю смотрела телевизор весь рождественский ужин. А теперь, 1 января 1968 года, она смотрит на меня.

— Вы странно выглядите. Слишком много выпили вчера? Что вы пили? Да еще, наверное, и смешивали. Молодежь не умеет пить. Вот когда был жив мой муж…

Я ее не слушаю. Я пил Сару. Смесь женщины и меня. Так я и выгляжу.

Дождь жемчужинами скатывается по витринам, плачет на тротуаре, замирает лужицами во впадинках, а я иду, засунув руки в карманы, с непокрытой головой, и в голове у меня только одна мысль. Она бежит от меня, а я ее догоняю. Я не успеваю на автобус, и, отъезжая, тот окатил грязью мои брюки, и так уже пострадавшие от наступившей зимы. Рядом со мной какая-то девушка, вне себя от бешенства, пытается почистить чулки, поплевав на тоненький платочек. Психическое расстройство. Да, то, что со мной происходит, — это психическое расстройство.

Сара ждет меня на углу улицы Ассас. У нее запотели очки, и она похожа на маленькую рыженькую подслеповатую сову. Ужас в том, что она меня любит. Она мне созналась. Я в панике. Она повторяет это вот уже несколько недель. В моих объятиях, в кино, положив голову мне на плечо, она полностью мне доверяет, говорит с несовременным целомудрием: «Еврейская девушка не может до свадьбы иметь близкие отношения. Обещай мне».

Я обещаю, но с горечью в сердце. Я должен был бы сказать правду сразу же, тут же в тот день, когда она представила меня своим родителям. Меня усадили на цветастый диванчик и с заговорщицким видом предложили чаю. Я мог бы признаться, так как мать Сары почти намекала мне на это. Матери о многом догадываются.

— Вы не похожи на других приятелей Сары.

Мы переглянулись, и я поменял позу. У меня вошло в привычку садиться боком, положив ногу на ногу. Это может меня выдать.

— Она тоже не похожа на моих приятелей.

Лицемер. Трус. Лгун. Я не хочу ее потерять, не могу ее лишиться. Если это и есть любовь, я никогда ее не знал, ни от кого ее не получал. Те, кто мне в детстве говорил, что любит меня, делали это по привычке и все про меня знали. Сара не знает. Она думает, что я просто с почтением отношусь к девственности, к почти святой целомудренности, которую несут как пылающий факел. Она думает, что однажды, когда мы уже закончим учиться, я приду и скажу ее родителям: «Я увожу ее, я женюсь на ней, у нас будут дети, и вы будете навещать нас по воскресеньям».

У меня есть немного времени. Я утаил правду и могу выиграть карточную партию, в которой я один знаю, где дама пик. Среди этого не отягощенного предрассудками поколения, для которого свободные отношения, противозачаточные пилюли и аборт — нормальные вещи, я напал на исключение: «Ты знаешь, я всегда боялась мальчиков. Меня так воспитали».

Ты просто негодяй, Жан Паскаль Анри. И влюбился ты в нее не случайно. Ты никогда бы не отважился ухаживать за девушками, которые могут оседлать мотоцикл как чистокровного скакуна и весело ложатся в постель с приятелями. Без комплексов, без опасений, без упреков. Ты выбрал Сару, с ее робостью, близоруким взглядом и несовременным очарованием, потому что она легкая добыча.

Тем хуже, если вечером, перед зеркалом, тебе неуютно. Ты отдаляешь тот день, когда надо будет раздеваться. Когда ты окажешься голым и бессильным. Ты хочешь увильнуть, не принимая боя, убежать от реальности.

Сара дергает меня за ухо.

— Я люблю твои уши, они такие изящные, маленькие. А посмотри на мои.

И она огорченно приподнимает волосы.

— Видишь? Когда нацисты разглагольствовали о внешности евреев, они особенно выделяли нос и уши.

— У тебя прекрасный носик. У него свой характер… Она смеется и целует меня в подбородок.

— Так приятно, что ты не колючий. Я не люблю волосатых мужчин. Я сама волосатая, посмотри…

Благоразумная и дразнящая девственница, она задирает свитер и показывает мне свою грудь.

— Гляди, вот два волоска, прямо на кончике. Мама говорит, чтобы я их не вырывала, а то вместо одного вырастут десять.

А я? Кто я такой? Я ласкаю эту грудь, которую так бы хотел иметь сам. Кто же я?

У Сары груди восточной женщины — широко расставленные, грушевидные, твердые.

Мне хочется сделать им больно.

— Перестань! Больно!

Да, я сделал больно. Я поступил плохо. Но ты не знаешь, Сара, что по ночам я ласкаю свою собственную грудь. Одинокое удовольствие, успокоение. Теперь я хорошо знаю свое тело. У меня тоже есть груди. Малюсенькие, но очень чувствительные. Они могут разговаривать, выражать желание.