Сальто ангела - [26]

Она любит затащить меня к себе и поболтать среди безделушек, салфеточек и хрупких столиков в стиле Людовика XV.

— Вы понимаете, у меня нет детей. Если бы у меня был такой большой сын, как вы, такой воспитанный… Как себя чувствует ваша матушка?

Она все знает, о многом догадывается, тут у нее редкий дар. Она любит со мной говорить, потому что одинока и думает, что я тоже одинок.

— Вы, конечно, скучаете без родителей. А как дела на факультете?

А на факультете эмансипированные девушки, волосатые юноши, и среди них я. Разговоры о политике, сексе, жизненных ценностях. Когда говорят о политике, я просто вежлив и уважаю чужое мнение. В сексе я осторожный наблюдатель. Что касается экзаменов, их надо сдавать. С письменными у меня все нормально, а на устных я паникую. Отвечать на вопросы, демонстрировать свои знания — для меня мучение. Экзаменатору приходится быть очень снисходительным. Это настоящая болезнь: горло у меня горит, в нем как будто огромный комок, ладони влажные, я на грани обморока. Я слышу вопрос, ответ складывается в голове, я его знаю, я мог бы ответить, но… не отвечаю. За каждым словом — долгое молчание. Ужасно.

— Вам бы надо попить какие-нибудь успокаивающие средства, молодой человек. С этим можно справиться.

Экзаменатор, симпатичный бородач, который это советует, кажется, мне сочувствует. Так бывает далеко не всегда.

Молчаливость поселилась во мне и стала второй натурой, той частью меня, которая должна пока безмолвствовать, потому что нет еще тех, с кем она могла бы говорить на одном языке.

— Зайдешь ко мне? Выпьем по стаканчику…

Девушки. Вот одна из них — Анна, с высокой грудью, каскадом черных волос. Она находит, что я похож на Жерара Филипа в фильме «Дьявол во плоти».

— Ты что, заснул? Положи книги.

Я не так себя веду. О моих подвигах в постели не болтают. Я веду себя не так, потому что в детстве я не играл в мальчишеские игры в туалете. В кино моя рука не ложится как бы случайно на девичью коленку. Мои руки никогда никого еще не раздевали. И я не понял. Конечно, это должно было со мной случиться. Анна слишком часто повторяла: «С тобой по крайней мере можно спокойно выходить».

Она говорила это, а я улыбался. Я еще не знал, что, если на девушку не обращаешь внимания, это обязательно разожжет ее любопытство.

— Я тебе не нравлюсь?

По правде говоря, она мне безразлична. А то, что я действительно хотел бы от нее получить, я не могу попросить. Нельзя сказать двадцатилетней девушке: «Пожалуйста, ляг и раздвинь ноги. Я хочу только посмотреть». Только посмотреть.

Я никогда еще не видел вблизи. Это меня завораживает. Конечно, я мог бы пойти к проституткам, на Монмартре их хватает, и каждый день я вижу их на бульварах. Они очаровывают меня, я им завидую. Но чтобы пойти с проституткой и заплатить ей за любовь, надо быть мужчиной. Для меня они еще больше женщины, чем остальные. Я не могу к ним подойти. Это выше моих сил.

Анна не проститутка, она двадцатилетняя свободная девушка, которая занимается любовью, если ей хочется. И сегодня как раз такой день.

— Что с тобой? Ты не хочешь?

И она сделала этот жест. Она положила руку туда, где ничего нет. Я отступаю в смущении. Я умею флиртовать. Если нужно, на вечеринках я обнимаюсь и целуюсь, как все, но дальше с подобными львицами я не захожу. Да и они никогда еще не протягивали свою когтистую лапку именно туда, где у меня ничего нет. Мне надо как-то выходить из положения:

— Я сейчас тебе объясню…

Она нарочно сидит на полу, в провокационной позе, посреди гостиной, прислонив голову к креслу и высоко подняв колени. Она чувствует себя хорошо и свободно. Она ждет. Мне трудно. Я стараюсь как-нибудь увильнуть от прямого ответа, бормочу что-то жалкое и непонятное. Но иногда желание поговорить об этом распирает меня.

— Знаешь… иногда… ты понимаешь… Ну, в общем, я иногда переодеваюсь девушкой…

— А! Ты гомосексуалист?

— Нет!

Но в моем ответе нет убежденности. Я хотел, чтобы это подразумевалось, но я не хотел, чтобы были названы все слова. Нет, я не гомик, не педераст.

— Кто же ты тогда?

— Просто иногда переодеваюсь девушкой, вот и все. Пусть как хочет, так и понимает. Того, в чем я признался, уже достаточно. Я собираюсь уходить.

— Да не уходи. Знаешь, я немножко догадывалась. Впрочем, мама меня предупреждала. Она даже запретила мне с тобой встречаться, так что видишь…

Я вижу. Но это ей не помешало потянуться прямо к моей ширинке. Вероятно, чтобы посмотреть, проверить. Чтобы потом рассказывать подружкам: «Ты знаешь, Марен — он вовсе не голубой…» — или наоборот: «Ты что, не знала? Марен — полный педераст…»

Она даже не догадывается, как больно ранит меня, эта маленькая дурочка. У нее безоговорочное право — она женщина. Раздвинуть ноги, прижаться всем телом к мужчине — ей это легко. У нее есть все, что надо, выемка там, где надо, и соответствующие желания. Я злюсь на себя за свою трусость, я не смог ни защитить себя, ни обвинить. Я сказал правду. Ни мужчина, ни женщина, ни гомосексуалист. Я среднего рода. Среднего… Понимает ли это кто-нибудь?

По сути дела, моя трусость не так уж важна сама по себе. Никто не в состоянии понять, что такое бесполость. Я живу, как бесполый утенок среди пестрых попугаев. Я даже не могу объяснить этого другим. Бессловесное и бесцветное существо не может ничего объяснить окружающим. Я заранее проиграл. Я ухожу. «Ладно, Анна, оставайся со своим прекрасным сексом. Я же вечером опять закутаю свою бесполость в ночную рубашку. Это для меня единственный выход».