Сальтеадор - [3]

Поодаль по скалистым уступам скакала козочка, ощипывая листья с куста горького ракитника; по словам Вергилия, это неугомонное, бесстрашное существо — обычное достояние неимущего.

Девушка вращала прялку левой рукой, вытягивая нить правой, поглядывала на свои ножки, вокруг которых струилась и журчала вода, и напевала вполголоса какую-то песенку, — пожалуй, она не выражала ее мысли, а скорее вторила внутреннему голосу, шептавшему о чем-то в глубине ее сердца, неслышно для других.

То и дело девушка-певунья, перестав петь и работать, окликала козочку — нет, она не подзывала ее, а словно хотела дружески подбодрить и называла ее по-арабски «маза»; всякий раз козочка, услышав это слово, норовисто трясла головой, звенел ее серебряный колокольчик, и она продолжала щипать траву.

Вот слова песенки, которую напевала девушка с прялкой, песенки тягучей и монотонной, мотив которой с давних пор сохранился и в долинах Танжера, и в горах Кабилии.

Заметим, что это был романс, известный в Испании под названием «Песнь короля дона Фернандо».

О возлюбленная Гранада,

Восхищенных очей отрада,

Стань, Гранада, моей женой!

И прими от моих Кастилии

В дар три крепости в полной силе

И три города, что застыли

В пене каменной кружевной.

Ты пошарь своей ручкой узкой

В той шкатулочке андалусской,

Что мне господом вручена.

Выбирай все, что сердцу мило!

Коль Хиральда тебя пленила -

У Севильи, что мне постыла,

Будет отнята вмиг она.

И пускай возропщет Севилья,

И пускай возропщет Кастилья,

Ты тревожиться не изволь.

Услужить тебе сердце радо,

Мне нужна лишь одна награда -

Мне ворота открой, Гранада, -

Дон Фернандо я, твой король.

Тут она подняла голову, собираясь окликнуть козочку, но так и не успела произнести ни слова — голос ее осекся, а взгляд остановился на повороте дороги, идущей из Альхамы. Вдали появился всадник — он мчался галопом по горному склону, иссеченному широкими полосами света и тени, в зависимости от того, часто или редко росли там деревья.

Девушка посмотрела на него и снова принялась за работу, но, продолжая прясть, почему-то стала рассеянной И, чутко прислушиваясь к стуку копыт, который раздавался все ближе и ближе, запела песенку — «Ответ королю дону Фернандо»:

Дон Фернандо, и я не скрою,

Что люблю тебя всей душою,

Но, с учтивостью не знаком,

Мавр меня как рабыню держит,

Лишь цепями меня он нежит,

Лишь во сне мне свобода брезжит, -

Видно, век мне жить под замком!

II. ГОНЕЦ ЛЮБВИ

Когда девушка пела последний куплет, всадник был уже так близко, что она могла, подняв голову, разглядеть и его костюм, и его лицо.

Он был красив и молод, лет двадцати шести, в широкополой шляпе с огненно-красным пером, которое реяло в плавном полете.

Поля шляпы отбрасывали тень на лицо, и в полусвете сверкали черные глаза — очевидно, они легко могли вспыхнуть и пламенем гнева, и пламенем любви. Нос у него был прямой, точеный, усы чуть подкручены кверху, и между ними и бородкой поблескивали зубы, белые и острые.

Несмотря на жару, а пожалуй, именно из-за жары, он был в кордуанском плаще — накидке, которая кроится на манер американского пончо с вырезом посредине и надевается через голову. Она прикрывала всадника от плеч до голенищ сапог. Накидка эта из шерстяной ткани того же огненно-красного цвета, что и перо на шляпе, затканная золотом по краям и вокруг выреза, как и весь его наряд, была необыкновенно изящна.

Ну а конь, которым он искусно управлял, великолепный скакун лет пяти-шести, с могучей шеей, развевающейся гривой, широкой спиной, хвостом до земли, был той редкостной масти, которую последняя королева Кастилии Изабелла недавно ввела в моду. Кстати говоря, просто непостижимо, как в азарте, охватившем всадника и лошадь, они могли промчаться по крутым тропинкам, которые мы попытались описать, как не сверзлись они в пропасти Алькаасина или Альхамы.

Испанская поговорка гласит: у пьяных есть свой бог, у влюбленных — своя богиня. На пьяного наш всадник похож не был, зато, надо признаться, как две капли воды походил на влюбленного.

И это сходство становилось неоспоримым оттого, что он даже не взглянул на девушку, вероятно, и не заметил ее, ибо смотрел только вперед, и, видно, в такую высь воспарил он душой, что стрелой пролетел мимо девушки, перед которой, безусловно, даже король дон Карлос, такой благоразумный и сдержанный, несмотря на свои девятнадцать лет, пожалуй, остановился бы — так она была хороша собой в тот миг, когда, вскинув голову и посмотрев на гордеца, прошептала:

— Бедный юноша!.. Какая жалость!

Почему же девушка жалела его? На какую опасность — в настоящем ли, в будущем — она намекала?

Быть может, мы об этом узнаем, если последуем за изящным всадником до харчевни «У мавританского короля».

Чтобы добраться до этой харчевни, куда он, видно, так спешил, ему пришлось преодолеть еще два-три небольших ущелья — в глубине одного из них и стояла девушка, мимо которой он проехал, не видя ее или, вернее, не обратив на нее внимания. Дорога шла по узкой долине шириной в восемь — десять футов, не больше, прорезая густые заросли миртовых кустов; то там, то здесь возвышались два, а то и три креста, означавших, что близость харчевни отнюдь не предохраняла путешественников от печального удела, и у тех, кто проезжал по этим дорогам, где уже погибло столько странников, должно быть, сердце было защищено тою броней из непробиваемого металла, о котором говорил Гораций, вспоминая первого мореплавателя. Приближаясь к этим зловещим местам, всадник удовлетворился лишь тем, что проверил, по-прежнему ли висит шпага на его боку, а пистолеты — на луке седла, скорее машинально, а не от тревоги, ощупал их и, удостоверившись, что все обстоит благополучно, продолжал мчаться с тем же спокойным выражением лица по гиблым этим местам — или, как говорят в тех краях: el malo sitio.