Сальтеадор - [2]

Кресты эти были воздвигнуты над могилами убитых разбойниками путников, которые в те смутные времена населяли горный край Кордовы и Гранады — Сьерру-Морену и Сьерру-Неваду.

Надписи на крестах не оставляли никакого сомнения в том, какой смертью пали те, кто покоился под их сенью.

Пересекая горные хребты три века спустя после тех путешественников, которых мы сейчас покажем нашим читателям, мы видели кресты, подобные тем, что мы описываем, видели на их перекладинах, навевающих уныние, такие слова, весьма мало утешительные для тех, кто их читает:

ЗДЕСЬ

БЫЛ УБИТ ПУТЕШЕСТВЕННИК.

МОЛИТЕСЬ ГОСПОДУ БОГУ ЗА ЕГО ДУШУ

Или:

ЗДЕСЬ

БЫЛИ УБИТЫ СЫН И ОТЕЦ.

ОНИ ПОКОЯТСЯ В ОДНОЙ МОГИЛЕ.

ДА БУДЕТ С НИМИ МИЛОСТЬ БОЖЬЯ!

Но чаще всего встречалась такая надпись:

AGUI MATARON UN HOMBRE

А это просто-напросто означает — здесь убит человек.

Своеобразный список убиенных тянулся на протяжении полутора-двух лье, почти по всей долине, затем путники пересекали ручей, который, обогнув деревню Касен, впадает в Хениль, и попадали в другую часть горного края. Тут сьерра, надо признаться, была чуть ниже и легче было преодолеть подъемы. Тропинка терялась в огромном сосновом бору, позади оставались узкие ущелья и отвесные скалы. Вы словно попадали в более спокойные края, и после перехода в полтора лье по извилистой горной тропе, затемненной деревьями, перед вами открывались поистине райские места, куда вы и спускались по пологому склону, покрытому зеленым ковром травы. Там росли желтые душистые цветы, шиповник с алыми плодами, кусты, усыпанные ягодами, по виду схожими с земляникой, а по вкусу — с бананами, но не с теми отменными ягодами, которые они напоминают.

Добравшись до этих мест, странник мог с облегчением вздохнуть, ибо, очевидно, он избавился от двойственной опасности, которую избежал чудом, — опасности разбиться насмерть в пропасти или погибнуть от руки разбойников.

И в самом деле, слева от дороги, приблизительно в четверти лье, виднелось убежище — небольшое белое здание, стены которого, казалось, сделаны были из мела — не то постоялый двор, не то крепость. Над воротами висел портрет какого-то человека — смуглое лицо, черная борода, тюрбан на голове и скипетр в руке.

Надпись над портретом гласила:

AL REY MORO.

Хотя ничто не указывало, что мавританский король, под защитой которого процветал постоялый двор, был последним властелином Гранады, тем не менее тот, кто не был совершенно чужд прекрасному искусству живописи, понял бы, что художник задумал изобразить сына Зорая, Абу Абала, по прозванию Аль-Закир — его-то Флориан и вывел под именем Буабдила, сделав одним из главных персонажей своей поэмы «Гонсальво де Кордова».

Мы поспешили поступить так, как поступали путешественники, — пустили лошадь галопом, торопясь добраться до постоялого двора, и поэтому даже не потрудились взглянуть мимоездом на одну особу — сначала она, пожалуй, показалась бы невзрачной, однако заслуживает особого описания.

Правда, она притаилась под сенью старого дуба, за холмом.

То была девушка шестнадцати — восемнадцати лет, по некоторым признакам она, казалось, принадлежит к мавританскому племени, по другим же признакам она имела право занять место в большой европейской семье; быть может, в ней соединились две расы, и она как бы являла собой промежуточное звено — в ней с удивительным своеобразием сочетались жгучая, чарующая обольстительность южанки и нежная пленительная красота невинной девушки-северянки.

Иссиня-черные волосы цвета воронова крыла, ниспадая на грудь, обрамляли ее продолговатое, безупречно очерченное лицо, и было в нем что-то горделивое; огромные глаза, голубые, как подснежники, ресницы и брови под цвет волос, кожа матовая, молочно-белая, губы свежие, будто вишни, зубы краше жемчуга, шея грациозная и изящная, как у лебедя, руки, пожалуй, чуть длинноватые, зато безукоризненной формы, стан гибкий, словно лоза, глядящая в воды озера, или пальма, что покачивается в оазисе, хорошенькие босые ножки — вот такой была незнакомка, на которую мы позволили себе обратить внимание читателя.

Наряд у девушки был оригинальный и пестрый, голову украшал венок из пышных веток жасмина, сорванных с живой изгороди дома, который мы уже описали, темно-зеленые листья и алые ягоды чудесно сочетались с копной черных волос. Шею ее украшала цепь из плоских колец, величиной с золотую монету, нанизанных тесным рядом и отбрасывающих блики, рдевшие, как отсветы пламени. Платье ее причудливого покроя, сшитое из той шелковой ткани в две полоски — одну белую, другую цветную, — какую в те времена ткали в Гранаде и еще в наше время выделывают в Алжире, Тунисе и Смирне. Стан ее охватывал севильский пояс с золотой бахромой — такие пояса и ныне носит щеголь, что с гитарой под полой крадется к своей возлюбленной, чтобы пропеть ей серенаду. Если бы пояс и платье были новыми, в глазах бы, пожалуй, рябило от резкого сочетания ярких красок, до которых большие охотники арабы и испанцы, но все пообтерлось и выцвело от долгой носки, и наряд стал прелестен и в те времена пленил бы взор Тициана, а позже привел бы в восторг Веронезе. Но всего удивительнее было, — впрочем, такую странность встретишь чаще всего в Испании, а в те времена особенно, — так вот, всего своеобразнее было несоответствие богатого наряда с будничным занятием девушки. Она пряла пряжу, сидя на большом камне у подножия одного из тех крестов, о которых мы уже говорили, в тени громадного зеленого дуба, спустив ножки в ручей; искристая вода прикрыла их серебристой вуалью.