Салон в Вюртемберге - [21]

Следом за ней появилась Изабель; она еще не совсем очнулась от сна и зябко вздрагивала, запахивая на себе рубашку Сенесе.

– Черт подери! – бормотала она, широко зевая. – Вы уже здесь! Ну, ваш внедорожник просто „Тальбот-Лаго" какой-то!»

Я набрасываю эти строки как бог на душу положит. Мне кажется, именно так, в хаотичном нагромождении воспоминаний, я могу воссоздать свою судьбу, вернуть назад частички своей жизни. Так бросают арахис мартышкам или рыбу в пасть медведю.

Дельфина обучала меня убивать воробьев стрелами из игрушечного пистолета. Ибель читала, положив ноги на садовый стол; ее узенькая, высоко подобранная юбочка – такие лишь недавно вошли в моду и назывались мини-юбками – обнажала доверху длиннющие, молодые, тонкие ноги, черные от загара. Или же я видел ее силуэт в единственном оконце домика, из тех, что во Франции называют «глухими», то есть с наглухо закрепленной рамой; оно находилось справа от двери, и только через него в кухню поступал свет.

На пляже Лаванду Дельфина любила возиться в песке у наших ног, сооружая «руины» – полураздавленные куличики, могильные холмики, разрушенные временем, древние затонувшие каравеллы, изуродованные ураганом и прекрасные, как драккары в погребениях Осберга или в портах устья Сены, отданных королем Карлом[25] (а может, Шарлем?) прославленному викингу Роллону.

Вспоминается мне и невыносимый запах гераниевой эссенции, которую Ибель наливала в чашечки, расставляла на столах, использовала как бальзам для растирания тела Дельфины, разбрызгивала на порогах домика и обеих пристроек, объявив, что она отпугивает комаров. Откуда следует, что я и сам отчасти комар – если не кровосос, то уж точно ненавистник герани. Меня тошнило от ее зловония, и чем сильнее оно распространялось, тем ожесточеннее я курил, чтобы его заглушить. А курил я – в память о нашей военной службе – исключительно «голуаз», только на сей раз гражданские. В те времена пачка таких сигарет стоила один франк тридцать пять сантимов. У меня, как у всех скупердяев, хорошая память на цены. Однако Изабель вызывала у меня не одно только раздражение. Солнце Ирландии, а затем и Прованса придало ее коже золотисто-коричневый цвет, каким отличаются немецкие виолы, окрашенные кассельской глиной и аннато.[26] Сенесе завершал статью о странных глиняных головах с застывшим, словно под взглядом Медузы, выражением испуга, обнаруженных в одной из казарм Каора. Мы болтали долгими часами; тем временем Дельфина обращалась к воробьям с длинными речами, то и дело прерывая их воинственными криками и меча в птиц стрелы с резиновыми наконечниками, никогда не попадавшие в цель.

Кажется, мы тогда мыли посуду. Во всяком случае, я что-то полоскал в стареньком тазике с водой. Изабель отчищала сковороду, и вдруг наши обнаженные плечи соприкоснулись. Пытаясь отодвинуться, мы нечаянно столкнулись боками, что усугубило наше смущение. Я был в белой майке. Вдруг Ибель взяла меня за локоть. И посмотрела мне в глаза. Мы оба замерли. Потом она отпустила мою руку и почти выбежала из кухни. Даже сейчас, когда я описываю эту сцену, у меня колотится сердце. Верно говорят, что есть такие признания, в которые лучше не углубляться. Я помню, как сестра Лизбет подарила Марге игрушечный кухонный набор; весь этот жестяной, слегка помятый от времени скарб мог бы уместиться в деревянном пенале. Мне ужасно хотелось завладеть этой мини-кухней. Я сидел в окружении кастрюлек, плит и гладильных досок, забывая об их карликовых размерах, дивясь лишь невесомости, и холоду, и звонкости металла.

И мне кажется, что следующая сцена сливается с той, что я описал выше, – с обоими «кухонными» эпизодами, только произошла она позже.

«Куда подевался кувшин?» – спросил я у Дельфины, а потом у Дидоны.

Дидона отказывалась выходить из дровяного сарайчика, служившего мне спальней. Сначала я потерял лейку – сам не знаю где, в каких зарослях. И заменил ее старым фаянсовым бело-зеленым кувшином с выщербленными краями. Дело в том, что я обещал Сенесе полить цветы, – мы поленились сделать это накануне вечером. И теперь мне было поручено свершить это изобретенное Сенесе ритуальное возлияние в честь персональных божеств, окружавших террасу.

Наконец я отыскал пустой кувшин и отправился к колодцу, что стоял за огородом, у каменной ограды. Мимо ежевичных кустов нужно было ходить очень осторожно: их острые колючки смешивались на земле с крапивой. Там я наткнулся на Ибель, как всегда, в рубашке Флорана; держа в руке ломоть хлеба с маслом, она укладывала на него ягоды ежевики.

«Вы куда, Шарль?» – спросила она.

«Здравствуйте», – ответил я.

«А не сделать ли мне ягодное желе? – задумчиво протянула Ибель. – Как бы вы отнеслись к ежевичному желе?»

Я миновал кусты жимолости и пошел вдоль стены. Установив кувшин на слегка осклизлом бортике колодца, под трубой насоса, я нажал на рычаг. Насос издавал прерывистый, душераздирающий скрежет. Вода текла еле-еле. Эти жалобные стоны и всхлипы пробуждали во мне какие-то неясные воспоминания, связанные не то с Реньевиллем, не то с Бергхеймом. Мало-помалу вода накапливалась в резервуаре, и узкое жерло насоса неожиданно выплевывало тугую струю. Насос был стар как мир, его рычаг не желал поддаваться нажиму, а когда уступал, ледяная вода бурно выплескивалась в кувшин, попутно брызгая мне на ноги. Я боролся с насосом, как вдруг почувствовал чью-то руку на своем плече. Я еще пыхтел, нажимая на рычаг, а рука уже подползла к шее. Она давила все сильнее; теперь мне кажется, что поначалу я просто не желал ничего понимать и только тупо смотрел на водяную пыль, оседавшую на железной колонке насоса и щербатом зеленом фаянсе кувшина. Но тут меня внезапно пронзило ощущение близости Ибель, близости ее тела, ее пальцев, сжимавших мое плечо, – и я обернулся. Схватил ее руки. Начал ее целовать. Вернее, мы начали целоваться. А еще вернее, мои и ее губы – пересохшие так безнадежно, словно из наших ртов мгновенно ушла вся слюна, словно