Салли и Ли - [4]

Задыхаясь, Джереми сунул руку в карман, но фляжки не было, он оставил ее в номере: старушка Салли не любила запаха виски. Что ж, досмотрим кошмар до конца, ведь есть же у него конец?.. Он присел на корточки и коснулся распростертого тела. Холодная корка. Панцирь. Известняк. Какой, к чертям, гной — это камень, холодный камень… И тут, словно электрический ток, в пальцы ударила дрожь.

Каменная короста пошла трещинами, как штукатурка. Львица подтянула к себе передние лапы, оперлась на них, горбатую спину рассекла трещина, и покуда там расправлялись крылья, медленно выпрямилась стройная шея. Лицо, нечеловеческое, большое, как у статуи, и все же прекрасное, округлые губы и упрямые, чуть раскосые глаза, вспыхнувшие в полутьме кошачьим мерцанием… Ошеломленный, полумертвый от потрясения Капитан Моро преклонил колена перед той, которую звали Сфинкс.

Она повернулась к нему, и — он явственно разглядел это — каменные губы раздвинула улыбка. Голос был женский и львиный, дважды знакомый и мягкостью, и урчащей дрожью, словно золотой шар катился по золотым плитам.

— Слушай загадку. Червь умирает в корчах, и всякий назовет его мертвым, и когда разорвется кокон, глупцы уверятся в смерти, не видя летящего. Не торопись отвечать. Я вернусь, когда позовешь.

Мягкими шагами она прошествовала к двери. Звякнул крючок. Человек и крылатая кошка вышли в маленькую улочку позади цирка, под холодное предрассветное небо, к слепым окнам домов и молчащим деревьям. Ей не нужен был разбег для полета, она собралась в комок и прыгнула так, будто хотела оказаться на крыше соседнего дома, и взмах исполинских крыльев взметнул мелкий сор над панелью, и липовые кроны отозвались шелестом. Никого не было поблизости, по крайней мере, никто не заорал от ужаса — то ли еще можно увидеть возле цирковых конюшен!

Так вот что бывает со львами, когда они доживают до старости.

Джереми неловко опустился на порог, чиркнул спичкой о подошву, закурил. Я, вероятно, настоящий псих, вяло подумал он. Вероятно, я сегодня же выдам себя чем-нибудь, и меня запрут, а может быть, даже свяжут… Все это его не пугало, не волновало и, пожалуй, он не верил доводам рассудка. Виденное не было галлюцинацией. Но что я скажу этому типу с пробором? Где мертвая львица? Вообразив его лицо, Джереми рассмеялся в голос. Чокнутый укротитель выпустил-таки опасное животное на улицы города — тут тебе, старина, не сумасшедшим домом пахнет, а полицейским участком!

Салли, Суламита, милый зверь. Вот как все хорошо устроилось, и я был этому свидетелем. А ведь я знал, хитрюга Салли, что ты немножко человек. У тебя всегда были в морде человечьи черты, не только львиные.

Это не имело ничего общего с формальной логикой. Просто тихий голос старого медицинского справочника прошептал несколько слов из середины абзаца, несколько строк, которые когда-то заставили его замычать от боли и залпом осушить очередной стакан. «На этой стадии инфильтрация в ткани обычно приводит к характерному искажению черт лица — появляется так называемый львиный лик…»

Львиный лик. Проказа. Смерть. Старина Солли, засыпающий после укола. Мадам Флинн скончалась, скорбим и соболезнуем… Он вскочил на ноги, огляделся, ища подтверждения у домов и старых лип. Ведь я сперва не поверил! Я знал, что этого не может быть, что письмо лжет, и запрещал себе думать об этом, проклятый кретин, твердил, что все к лучшему, а теперь я ничего не узнаю. Никогда ничего… Так нет же, теперь я узнаю все! Я разгадаю твою загадку, ты, рыжая кошка!

Помощник директора повел себя именно так, как это представлялось Джереми: орал, топал ногами на служащих, проклинал себя и арендную плату, принятую от маньяка Флинна. Но после того, как и в вечернем выпуске не появилось сообщений о кровожадном хищнике на свободе, он решил махнуть рукой на эту идиотскую историю. А несколько раньше, в час отхода парижского экспресса, вокзальная публика глазела на седого всклокоченного мужчину в грязном костюме и с одним маленьким саквояжем, садящегося в первый класс.

В госпитале, конечно, уже не было старенького врача, который поил Джереми абсентом, да и никого другого, кто помнил бы мадам Флинн, не осталось. На него смотрели с участием и профессиональным интересом и отнюдь не спешили делиться сведениями из архивной истории болезни. Джереми был тих и кроток, в поезде он успел привести себя в порядок и выглядел не умалишенным, а разве что несколько взвинченным. Он покорно выпил мутноватой воды с мятным запахом, он раздал неимоверное количество франковых бумажек разного достоинства, он клялся, что не имеет никаких претензий к врачам и желает только одного — увидеть небо, в которое смотрела его умирающая жена… Адрес лепрозория ему дали.

Коридор и комната несли на себе отпечаток подвижничества и падения. Здесь и в самом деле работали подвижники и падшие — кто еще возьмется за безрезультатную и отвратительную работу? Главный врач был подвижником. Он был молод — годился Джереми если не в сыновья, то в племянники, — черен и небрит, и говорил с южным акцентом. Смешно и неуместно здесь, половина гласных выходила как «э»: «Ведь это было зэдолго дэ меня…»