Саладин, благородный герой ислама - [23]

Как только Бодуэн IV взошел на иерусалимский престол, бароны собрались, чтобы назначить регента. О своем желании занять эту должность заявили два кандидата: Милон де Планси, рыцарь без особых добродетелей и угрызений совести, и триполитанский граф Раймонд III, прямой потомок графа Сен-Жилльского, прославившегося в Первом крестовом походе. Регентом был избран Милон де Планси, но его невзлюбили за то, что он хотел заставить уважать королевскую власть, не принимая во внимание другие полученные права и привилегии. Оппозицию тут же возглавил триполитанский граф Раймонд III, обиженный тем, что регентство досталось не ему. Раймонд III был достаточно популярен среди палестинских баронов, и к тому же он был самым титулованным из них, поскольку присоединил к своему наследственному Триполитанскому графству Тивериадское княжество. Он обратился к баронскому совету, состоявшему из его друзей, с просьбой отменить решение, назначавшее регентом его соперника. Дело еще не было рассмотрено, когда узнали, что Милон де Планси найден пронзенным ударами кинжалов на улице Акры после вечерни. Регентом был тотчас назначен Раймонд III. Перед ним стояла трудная задача. В этом славном палестинском королевстве строптивые бароны ни во что не ставили распоряжения монарха. Они строили крепости и чтобы защищать свои фьефы от мусульман, и чтобы добиться независимости от центральной власти. Они воевали только ради возможности расширить свои владения, они завидовали могуществу друг друга и старались превзойти друг друга во всем. Что стало в их бесконечных конфликтах, обусловленных материальными интересами, с духовными идеалами их предков, такой искренней и лучезарной верой первых крестоносцев, которые на коленях произносили имя далекого Иерусалима, мечтая о нем в своих западных странах и чью святую землю они обагрили своей благородной кровью? Духовно-рыцарские ордена, далекие от того, чтобы осуждать пагубную деятельностью баронов и сдерживать их жажду власти, являли собой пример настоящего падения нравственных ценностей. Госпитальеры и тамплиеры, покрывшие себя славой в эпоху воодушевления, исступления первых крестовых походов, показавшие себя когда-то великодушными, самоотверженными и бескорыстными воителями, испытывали влияние тлетворного окружения. Они стали вероломными, эгоистичными, и у них появилась жажда наживы. Они отказывались платить десятину с добычи, отобранной у мусульман, и осмеливались даже оспаривать постановления, подлежащие церковной юрисдикции Иерусалимского патриарха. «Вскоре, — пишет Жак де Витри в своей «Истории Иерусалима», — они оскорбили святые места, перекрыв бряцанием своего оружия пение священников в церкви Воскресения. Они думали только об обогащении, имея обыкновение требовать в собственность половину городов или земель, которые нуждались в их помощи». Таково было состояние иерусалимского королевства, когда Бодуэн IV его унаследовал.

Пока прокаженный король и регент пытались навести порядок в своем королевстве, Саладин подвергся первому серьезному натиску христиан. 28 июля 1174 года возле Александрии появился флот Гильома Сицилийского с тридцатью тысячами человек и огромным количеством стенобитных и метательных орудий на борту. «Когда жители Александрии, — сообщает Саладин, — увидели прибытие столь внушительного и хорошо вооруженного флота, они забеспокоились о своей судьбе. Этот флот бросил якорь возле маяка. Христианская конница сошла с транспортных судов вместе с пехотой. Как только высадка была завершена, франки атаковали защитников города с такой яростью, что оттеснили их к подножью городских стен. Затем христианские корабли вошли на веслах в порт. Торговые мусульманские суда были сожжены. Битва продолжалась до вечера. На следующее утро нападавшие подошли к городу почти вплотную и начали забрасывать его камнями из метательных орудий. Три раза франки пытались прорваться через александрийские ворота и три раза были отброшены назад. Они мстили за храбрость наших воинов, убивая пленников и сжигая близлежащие деревни. Наши же перерезали горло христианам, которые позволяли захватить себя, и уродовали их трупы». Своим спасением великий египетский порт был обязан быстро подоспевшей помощи Саладина. Узнав о приближении его армии, Гильом Сицилийский приказал своим войскам погрузиться на корабли, и спустя несколько дней они отплыли на север.

В Дамаске анархия была так же велика, как и в Иерусалиме, причем по тем же причинам. Вокруг сына Нур ад-Дина, наследника султаната своего отца, едва достигшего одиннадцати лет, его родственники, эмиры, советники плели интриги, устраняли неугодных людей, перетряхивали административные кадры страны, чтобы ввести туда своих ставленников, разрывали на части королевство Зенгидов, терпеливо укрепляемое Нур ад-Дином. Согласно высказыванию одного современника, «едва был похоронен отец [Нур ад-Дин], они принялись изменять его ребенку, и вели себя скорее как хозяева, а не как преданные слуги». Однако некоторые проницательные умы, обеспокоенные возможными последствиями подобной анархии, спрашивали себя, что станется с мусульманской Сирией, противостоящей христианским государствам Востока, которые могут отодвинуть свои внутренние споры на второй план, если ощутят возможность наброситься на ослабленный Дамаск. Они поделились своими страхами с Саладином и, обрисовав ему сложившуюся в Сирии критическую ситуацию, попросили совета, не скрывая своего желания отвести ему ведущую политическую роль и приглашая его быть в Сирии, как и в Египте, поборником ислама. Итак, Саладин, поддаваясь уговорам и желая осуществить великий замысел Нур ад-Дина, который хотел выдворить христиан из Сирии, начал осторожно действовать. Он попросил дать ему время, чтобы все обдумать. Было бы скучно перечислять все запутанные интриги, завязывавшиеся как в Дамаске, так и в Каире вокруг этого дела, рассказывать о похождениях эмиров, склонных не жалеть своих сил ради того, кто предлагает наибольшую цену, об авантюрах визирей, опасавшихся Саладина точно так же, как и иерусалимского короля, обеспокоенных суетливой беготней то одних, то других, сотрясавших тишину их рабочих кабинетов, не знающих, к какой силе примкнуть, — настолько будущее казалось неясным. Саладин не торопился принять дамасский султанат, чтобы не создалось впечатление, что он стремится вытеснить сына своего бывшего покровителя Нур ад-Дина. Он заставил себя уговаривать и отправился в Сирию, только уступая настоятельным просьбам своих дамасских сторонников. Саладин покинул Каир вместе с семьюстами курдскими всадниками, проехал к Акабскому заливу, чтобы осмотреть крепости Синая, беспрепятственно миновал Вади ал-Араба через франкские посты, и через Басру, в среду 27 ноября 1174 года, он въехал в Дамаск под приветственные крики народа, в глазах которого он уже был героем. Какова была его радость снова увидеть Священный город с двумястами пятьюдесятью мечетями, где он провел свое детство, еще раз испытать на себе очарование этого оазиса, который в арабской литературе считался одним из четырех самых прекрасных мест на земле, раем для поэтов и кочевников, орошаемым поющими водами Барады, «золотой реки», питающей бани, мечети, фонтаны, уютные дворики, встречающиеся на каждом шагу. Он вспомнил о знаменитом медресе, куда часто ходил на занятия, о тихих библиотеках при мечетях, где усердно изучал роскошные списки Корана, украшенные миниатюрами. Он вновь увидел свой родной город, кишащий разношерстным людом, неторопливое движение караванов, груженных земными сокровищами на местных рынках, куда стекалась продукция всех стран. Он вспомнил трагические события его истории, пожары, грабежи и великолепие Дамаска в эпоху аббасидских халифов. Будучи курдом по национальности, Саладин не чувствовал себя чужим в этом городе. Поскольку Бог привел его на вершину славы и могущества, поскольку Он вложил в его руки меч Ислама, Саладин принял твердое решение объединить Сирию, сплотить ее племена ради священной войны.