Сакура - [4]

— Мика-тян, Мика-тян! Вишенка моя!

Кьоко и Окуно забыли обо всем на свете: и о радиации, и об Уникуме, и даже о безвоздушной Установке Контроля и санкций.

— Мама верно сказала, — заговорила Мика, — здесь так хорошо. Правда, Окуно-сан?

— Да, конечно, — согласился с нею Окуно. — Но нам нужно вернуться домой.

— Да, доченька, и поскорее.

— А мы будем сюда приходить?

— Будем, будем, — пообещала Кьоко.

Окуно Тадаси молчал.

— Я вас, Окуно-сан, а вы маму возьмите за руку, и потанцуем вокруг сакуры!

Мика шла впереди, они шли за ней.

Окуно отломил веточку с цветами и дал девочке.

Уже издали Мика помахала сакуре рукой.

В метро прокрались они осторожно, как провинившиеся.

Только уже в туннеле, задвинув за собой щит, Окуно перевел дыхание.

— Мы должны немедленно пройти дезактивацию, — сказал он, переступая порог бокса. — Я сейчас настрою дозиметр и позову вас. Переодеваться не надо. Мика-тян, дай мне эту веточку, придешь с мамой, верну, я ее только проверю.

Кьоко была утомлена и, казалось, равнодушна к радиации Дочурочка нашлась, доченька с ней! — вот и все, вот и хорошо. Прижала ее к себе крепко-крепко, да так и замерла, ожидая приглашения Окуно. А когда он просигналил, Кьоко с первого взгляда заметила, что он обескуражен — то кладет ветку сакуры в дозиметр, то достает ее оттуда, вертя тумблер то в одну, то с другую сторону.

— Вы знаете, Кьоко-сан, уровень радиации, оказывается, в пределах нормы…

— Так это же хорошо, Окуно-сан!

Он посмотрел на нее по-детски беспомощно:

— Возможно, моя аппратура…

До поздней ночи определял он степень заражения одежды, ветки сакуры, но радиоактивные характеристики словно скрывали отклонение от нормы. Приборы словно заупрямились, и сбитый с толку Окуно Тадаси вынужден был отступиться.

Пожал плечами:

— Завтра сменю аппаратуру.

Мика уснула в кресле, и Окуно, осторожно взяв девочку на руки, отнес ее в бокс к Кьоко. Уложили малышку в постель и еще долго разговаривали о случившемся, Кьоко время от времени посматривала на раскрасневшееся лицо дочурки, спокойно, чтобы скрыть волнение, говорила:

— Да разве это жизнь? Живем как кроты. Разве можно так жить?

— Нет, Кьоко-сан, — успокаивал ее Окуно. — Не надо так говорить.

Он хорошо видел, что она в смятении, и искренно хотел вернуть ее в нормальное состояние, хотя и сам взволнован был до крайности. Такая ночь! Парк, цветущая сакура…. И воздух, воздух, настоящий, свободный, весенний! Хоть и радиоактивный, а не подземный! Окуно Тадаси чувствовал: или он признается в любви сегодня, или никогда. Необходимо решительное усилие — и психологический барьер будет преодолен!

— Кьоко-сан! — с неестественной торжественностью произнес он и, почувствовав из-за этого неловкость, повторил: — Кьоко-сан! Я уже давно хочу вам сказать…

Она повернула к нему красиво очерченную голову, глаза сверкнули:

— Я догадываюсь, Окуно-сан… Но ведь нас разделяет… Теперь я могу сказать откровенно — нас разделяет девиз «Неба и солнца!».

Однако, услышав девиз подпольщиков, Окуно Тадаси на этот раз не испугался, а посмотрел на Кьоко не только нежно и тепло, но и с доверием.

— Я много думал об этом, — сказал он, — особенно после того разговора… Я ищу дорогу к вам, «Небо и солнце!»

Кьоко произнесла вполголоса:

— Каждый из нас имеет право вовлекать других. В борьбе против Уникума такой инженер, как вы, Окуно-сан…

— Что требуется, чтобы присоединиться к вам?

— Прежде всего честность и преданность.

— Кьоко-сан, но ведь мы…

— Да, я верю вам. Сейчас, Окуно-сан, вы должны поклониться четырем сторонам света, произнося наш девиз.

Кланяясь, Окуно Тадаси прижимал ладони к коленям и приговаривал:

— Неба и солнца! Неба и солнца! Неба и солнца! Неба и солнца!

Они посмотрели друг другу в глаза, и это были уже взгляды союзников, товарищей в борьбе.

— Теперь вы наш, Окуно-сан, — произнесла Кьоко. — Поздравляю вас. Скоро вы получите задание.

— Вы убедитесь, что не ошиблись во мне, — прошептал Окуно, опускаясь на циновку у ее ног. Какое-то новое неизведанное чувство самопожертвования, самоотречения охватило его. До этого дня жил он только для себя, а теперь начиналась другая жизнь — для Кьоко, для Мики, для всех!

— Хотите, Кьоко-сан, покажу вам Токио? Вы ведь его не знаете. Вы ведь были ребенком, когда этот злосчастный Уникум…

— Да, город мне только снится. — Кьоко положила руку ему на голову. — Мы пойдем. Но не сейчас.

— Завтра?

— Хорошо, пойдем завтра. А сейчас — до свидания. Уходя, Окуно удивлялся сам себе: без саке[2] хмельной.

Они осматривали город с ажурной башни — такой высокой, что у Кьоко даже голова закружилась. Поднялись на лифте, вышли на застекленную смотровую веранду, и перед их удивленным взором предстала безбрежная панорама Токио, затейливо расшитая гирляндами электрических огней. Многокрасочные рекламы, словно созвездья, мигали, исчезали, вспыхивали с новой силой.

Мчались электропоезда, автострады запружены были автобусами и легковыми машинами. Потоки транспорта послушно останавливались перед красным светом и энергично возобновляли движение, когда вспыхивал зеленый.

Окуно протянул Кьоко бинокль.

Она посмотрела в него, потом вздохнула:

— И в поездах никого, и в автобусах тоже… Никогошеньки, ни одной живой души!