Sainte Russie - [2]

Душная пыльная Астрахань давно позади: ее толкучие вороватые базары, набитые гремучие трамвайчики, старые улицы с одно-, двухэтажными деревянными и поблекшими некогда крепкими каменными домами, дворы с грязными белыми курами, бледными детьми и сохнущим бельем, бегающие глазами торговцы икрой, рыбой, знаменитые помидоры в два кулака, вожделенные арбузы - от ярко до бледно-зеленых, так себе дыни, дикая конопля, растущая в городе, разноплеменная толпа, грязные клопиные гостиницы с пьяными блудливыми горничными и грязными нерусскими торговцами, тесный затхлый почтамт, с которого надо исхитриться дать телеграмму и нельзя позвонить, потому что сломаны телефоны, линия, не слышно, попадешь не туда, скучный пустующий кремль со знаменитой большой церковью, вызывающие провинциальные девицы, мечта которых - Москва, Москва, нищие, христарадничащие калеки на культях, вроде послевоенных памятных еще "самоваров", грязные забегаловки и цирульни, ночные комары и ночная тягота жаркого, душного города.

Я люблю плыть из Астрахани в Москву. Когда плывешь из Астрахани в Москву, дни идут медленно. До самого Саратова жарит солнце, так что вода пересвечивает золотыми бликами и шипит, взрытая винтом за кормой, и, подняв водную пыль, тянется белым следом, который пропадает под смыкающейся темной волной. Над ним рвется ветром черный дымок корабельной машины, и бранчивые чайки то падают в кипучую воду, то хватают хлеб на лету, то качаются с глуповато-невозмутимым видом на волнах - вверх-вниз, вверх-вниз, то висят в воздухе, вертя головой в стороны, опираясь на упругий ветер, кричат, потеряв воздушную опору, часто-часто взмахивают крыльями, выхватывают рыбину, дерутся, потом отстают, пропадают, безразличные к подачкам, говорят где-то вдали отрывистым криком или сидят на антеннах, как будто дразня пассажиров, детей, обслугу, запрещающую кидать им хлеб.

Вечером смотришь закат. Он ал, он бел, он синь, он на всем небе, он в воде и на земле, все в нем; смотришь особенно яркое звездное небо, думаешь, - вот вечность; но что такое вечность? слушаешь шум и плеск быстро раздвигаемой теплоходом воды, которая не видна, почти не видна в этой полной тьме, только вдруг пенистый край выхватит желтым светом нижнего иллюминатора, - но присутствие которой, пугающее, ночное, властное, ощутимо всем существом. Чем больше ночи, тем покойней вода, она исходит паром, она затапливает собой все, уходишь с палубы в искусственный бледный свет коридоров, мягкий свет каюты, изголовного ночника, листаешь что-нибудь, листаешь Библию.

Я люблю плыть этим путем: медленно тянется перед глазами Россия, долгая Россия: серые, выбеленные солнцем деревни, церкви, мазанные штукатуркой, желтой краской, блестящие жестью куполов на степном солнце, заброшенные колокольни черно-красного кирпича где-нибудь на виду, на пригорке, журавли, каланчи, водонапорные башни, пристани образца 50-х, лепленые города вроде Кинешмы, что ждет выше, видишь во всем простор, свободу; имеешь какую-то невозможную, немыслимую, нигде не находимую, счастливую власть над временем, а значит надо всем, что есть в мире, над жизнью, смертью, собой; вот ты чувствуешь, ты наконец нагнал себя, нагнал там, где не догонял, где не двигался, где сам остановился, где от попавшей воды встали твои часы, где только смотришь, смотришь и видишь все; лежишь на своей жесткой короткой койке, жара спала, влага с реки пробивается сквозь занавеску и до того сухая шуршащая bible paper* тоже становится едва влажной.

Днем, когда опять власть жары, и голова гораздо сдержаннее, когда воодушевление ночи пропадает, на стоянке накупишь копченой костром рыбы: лещей, молодую крепкую щуку, они облеплены осами, отгоняющими, в свою очередь, нечистых мух, рыбы черно-желты от копчения и решетки, потрошены, набиты травами, просолены; скрываешься у себя, пируешь. Теплоход медленно отваливает от пристани, на которой смотритель, исполнив нехитрую работу, то смотрит вслед, и взгляд этот странен или, может быть, только кажется таковым, как будто взгляд откуда-то вне времени, вне всего, то идет в свою рубку, чтоб опять дымить скверным самосадом ничком на лежаке, в дреме и в обществе неизменной лохматой псины, которая чувствует себя на вершине возможного счастья, растянувшись рядом с ним на полу, на грязной блошиной подстилке.

Плывешь, плывешь: так устроена твоя душа, то ли Россия соответствует ей, то ли она России; потому мог бы так плыть всегда, и видеть все то же, тех же людей, тот же берег, те же города, пристани, видеть свободную неизменность, постоянство, которое, без сомнения, отсвет высшего постоянства, то есть того, что будет, когда ничего не будет, тебя, твоих близких, твоей родины, вообще всех людей, борющихся век от века, не будет соперничества, врагов, ничего-ничего, только вечность, - чувствовать, как ветер выталкивает из края глаз влагу и катит ее по щекам, как хлопает плащом, как стучит по палубе пустой спичечной коробкой, шелестит страницами твоей карманной книжицы, в такт расшалившимся нервам; я люблю идти через Россию так: она вся видна, она вся тянется своим бесконечным пространством, которое само по себе есть нечто совершенно немыслимое, которое одно выше всего, что было и будет и есть. Пьешь воздух, пьешь это пространство, оно по тебе, оно тебя не травит и не пьянит, оно впору, оно дает сил и пружинит душу, и что-то поет в тебе: "свобода, свобода, свобода..."