Сахарный ребенок. История девочки из прошлого века, рассказанная Стеллой Нудольской - [8]
Наша память избирательна. И в нашей лагерной жизни, и позже я помню только хороших людей – тех, кто хорошо к нам относился, кто нам помогал. Наверное, были и другие, но я их почти совсем не помню. Совершенно не помню я бытовую жизнь в лагере. Что мы там ели, общались ли мы, дети, друг с другом, играли ли вместе? И ни одного лица не помню, кроме маминого. Помню лишь несколько чётких эпизодов.
Начинаем устраиваться на ночь. Обеим первый раз в жизни придётся спать в яме, на голой земле. Мама шутит: вместо постельных принадлежностей у нас только багажная квитанция. Со смехом решаем, что на всякий случай её нужно сохранить как реликвию.
В оставшемся у нас чемодане, кроме предметов гигиены, были пара полотенец, смена белья, мамина толстая зимняя юбка, моё шерстяное платьице, два лыжных костюма – мой и папин, два летних пальто – моё и мамино. Все носильные вещи лежали в мешке, сшитом по моему росту из клеёнки. И ещё на дне чемодана поместился тот большой квадрат из столовой клеёнки, что сшила няня.
Мелкие вещи мы завернули в полотенце – получилась «подушка». Большую клеёнку мама положила одной частью на дно ямы. Аккуратно распоров по шву юбку, развернула её и тоже расстелила на дне. Мы надели лыжные костюмы, меня мама запихнула в клеёнчатый мешок, уложила в яму, легла рядом и закрылась второй частью клеёнки как одеялом. Обняв меня, мама тихонько стала рассказывать знакомую сказку с того места, как ласточка унесла Дюймовочку в дальние страны. Я слушала, как там тепло, как всё красиво, какие прекрасные эльфы летают, и крепко заснула.
Следующие несколько дней – вероятно, не меньше недели – я была настолько занята, что просто ни на что не обращала внимания. Я строила наш дом. Нужно было ещё сантиметров на тридцать углубить наше жилище. И я упорно целый день разрыхляла дно прямоугольной ямы, двигаясь от одного узкого края до другого. У меня были вполне приличные «инструменты», которые после первого дня работы принесла мама: заточенная палочка из саксаула (очень твёрдое дерево!) величиной с карандаш и чурбачок немного длиннее вместо молотка. Если забивать палку в землю, отступив сантиметра на два от канавки, которую вырубала мама на дне у одного края ямы, то земля отваливалась. И так ряд за рядом, пока не дойдёшь до конца.
Вечером, возвращаясь с работы, мама выгребала землю, выреза́ла новую канавку, в которую и падала утром земля. Позже появился большой и длинный гвоздь. Он легко пробивал землю, а потом, если его покачать, легко вытаскивался. В полученную дырку я вставляла палку, вбивалась она тогда очень легко, и земля осыпалась. А еще через несколько дней Гриша, мальчик лет восьми-десяти, молча положил передо мной ржавую лопнувшую лопату без черенка. Ею было очень удобно выгребать землю, а если её правильно поставить и изо всех сил треснуть сверху чурбачком, она откалывала целый пласт земли. Это было гораздо быстрее, чем с гвоздём и палкой. За день яма углублялась на три-четыре сантиметра.
Наконец пришло время, когда «дом» был построен и делать стало нечего. Мама уходила утром на работу, а сидеть под навесом и сторожить неизвестно что я категорически не собиралась. Каждому дураку понятно, что если в рабочую зону ходить детям запрещено, то никто не может запретить мне ходить по жилой. И я ходила.
И доходилась.
IV. Испытания
В августе в тех краях ещё очень жарко и очень сухо. Трава почти вся выгорела, и степь к концу лета стала бурой, в ней почти не осталось зелёного цвета. Приближался мой день рождения, мне исполнялось шесть лет, и было совершенно ясно, что в этот раз никаких подарков не будет. Как-то неожиданно прошли дожди, и за колючей проволокой возле нашей жилой зоны вдруг не ко времени расцвёл тюльпан. Совсем рядом – только протяни через проволоку руку – стояло чудо: узкие длинные тёмно-зелёные с коричневыми штрихами листья, и на невысоком стебле – тёмно-красный полураспустившийся бутон. Бутон слегка кивал мне, как будто звал к себе и говорил: «Вот я, тюльпан, я – подарок тебе, я твой!» Я потянулась к цветку – чуть-чуть не достаю. Присев на корточки, я соображала, как и куда просунуть через проволоку руку, чтобы точно дотянуться. На меня упала чья-то тень. Я обернулась, улыбаясь во весь рот… и мне на голову обрушился удар прикладом. Я помню руку и приклад, а дальше – темнота.
Время болезни я не помню. Из редких фраз, оброненных мамой спустя много лет, я знаю, что лежала недели три, что кровотечение останавливала одна из арестанток и она же «собрала» сломанные кости носа и челюсти, забинтовала чем было, чтоб не смещались. Уходя на работу, мама закрывала верхнюю часть ямы развёрнутым чемоданом, чтобы солнце не било мне в глаза. Лагерное начальство разрешило принести большую охапку стружек на дно нашей ямы, и лежать было сравнительно мягко и тепло. Волосы выстригли, так как колючая проволока в нескольких местах разорвала кожу на затылке. С тех пор остались на лице два шрама.
К середине сентября я поправилась. Более-менее отросли выстриженные волосы, я расчёсывала их, как могла, маминым гребешком. Зеркал у нас никаких не было, потому что мамину пудреницу в лагере отобрали: стекло иметь при себе строго запрещалось. Однажды я увидела своё отражение в ведре с водой и испугалась: на меня смотрело лохматое чудище с серыми перьями, торчащими в разные стороны вокруг головы.
