Сахара и Судан (Результаты шестилетнего путешествия по Африке) - [25]

Я чрезвычайно обрадовался решению племени воспользоваться в течение нескольких дней водой и травой Удунги, ибо уже в день нашего прибытия мой белый верблюд обнаруживал столь опасные признаки изнеможения, что с него пришлось снять груз. Хазаз, правда, взял его груз к себе, но у него самого не хватало верблюдов. А это ставило меня перед неприятной перспективой (в том случае, если мой верблюд не сможет отдохнуть) отдаться в перевозке багажа на милость остальных и тем самым впадать во все большую зависимость от своих спутников. К сожалению, животное отказывалось даже пить воду — что всегда служит плохим признаком — и вообще оставляло мало надежды на благоприятный исход. Действительно, в день выхода из Удунги (14 мая), когда мы шесть часов спускались в восточном-северо-восточном направлении к стоянке Эккеде в Торо, его силы кончились, и я был вынужден обратиться к сочувствию своих товарищей по фарику. В качестве скромной признательности за ту дружескую готовность, с какой был воспринят этот призыв, я по крайней мере охотно забил бы увечное животное и раздал бы мясо своим спутникам, но мои слуги не могли решиться еще раз проделать значительную часть дневного перехода, взяться за трудоемкое дело по убою и разделке и наконец дотащить совсем нелегкую ношу съедобного остатка туши до нашей стоянки. Так, 15 мая, после пятичасового перехода примерно в северо-восточном направлении, миновав подвижные дюны и перевалив через цепь неподвижных дюн, мы добрались до следующей стоянки в Торо, Бир-ад-Дум арабов, которую даза называют Бододо, Бододунга или Бодунга. Чем больше понижается местность, тем ближе подходит к поверхности грунтовая вода, так что во многих местах мы безо всякого труда могли доставать ее рукой прямо из песка. Наряду с колючей травой абу сабе, или акреш (Vilfa spicata?), преобладавшей в последние дни, тут и там встречались кусты сивак и отдельные пальмы дум. Понижение местности еще долго продолжалось после Торо-Бодоло, и только на следующий день (16 мая) после девятичасового перехода мы достигли самого пологого места на нашем пути через Боделе — стоянки Каро. Серир — слегка волнистая, покрытая галькой равнина — сначала чередовался с песком. Горизонт был ограничен подвижными дюнами, до которых мы дошли в середине дневного перехода. Миновав их, мы оказались в запутанном лабиринте цепей и групп дюн, где и разбили лагерь, предварительно свернув к западу, на широкую, богатую травой равнину.

Вода в колодце Каро находилась на глубине полутора метров и была самой соленой, какая нам попадалась до сих пop. Хазаз утверждал, что ее употребление вело к такой потере сил, что верблюд, пивший ее четыре или пять дней подряд, терял на какое-то время способность нести груз. Однако ее действие на органы пищеварения считается столь благотворным, что мы решили остаться там и 17 мая. Это намерение обратилось в неотложную необходимость из-за потери 25 верблюдов, принадлежащих миаисса и убежавших с пастбища, а на их поиски — это были по преимуществу верблюдицы — в любом случае требовалось немало времени, тем более что в этот день с необыкновенной силой дул ветер из пустыни и быстро заносил песком все следы.

Чем дальше мы продвигались, тем с большей регулярностью поднимался этот ветер. Он начинался примерно в 8 часов утра и очень скоро усиливался до огромной, порою доходящей до ураганной силы. Он хлестал по коже и глазам смесью песка с гравием, которую нес с собой, и настолько уменьшал видимость, что это грозило опасностью для путников. Чтобы ставить лагерь пораньше, в первой половине дня, мы после Эгеи выступали в путь по большей части вскоре после полуночи, так как уже после 9 или 10 часов утра продвигаться приходилось как в густом тумане. Каждый старался держать в поле зрения впереди идущего, и даже проводники, лишившись своего обычного компаса, солнца, нередко проявляли неуверенность в выборе правильного направления. Если в дни отдыха не нужно было поить верблюдов, всякая жизнь в нашем дуаре замирала уже в середине первой половины дня. Каждый безропотно заворачивался в одеяло и терпеливо позволял песку засыпать себя до тех пор, пока после полудня, часа в 3–4, по мере того как садилось солнце, сила ветра не начинала быстро убывать и все снова пробуждалось к жизни. Отряхнув песок, вынимали кухонную посуду, разжигали костры из верблюжьего помета и готовили еду. В таких местах ночь — друг человека; ночью он живет, тогда как днем лишь с трудом существует. Звезды сверкают великолепным блеском. Нескончаемое спокойствие сменяет клубящийся песком ветер. На темном фоне неба резко выделяются светлые гребни дюн и величественная красота, таинственное очарование пустыни вновь обретает свою полную силу.

Я воспользовался пребыванием в Каро, чтобы надеть сандалии на последнего из моих пригнанных из Борну верблюдов и тем самым облегчить его судьбу. Это животное принадлежало к мало ценимой породе, которую научились разводить коям в неблагоприятных климатических условиях Борну. Не имея привычки к горячему песку и острому гравию, верблюд поранил ноги, для излечения которых мне посоветовали произвести подобную операцию. Ее выполняли Хазаз и Хусейн. Действуя шилом, они кожаными полосками пришили кусок толстой верблюжьей кожи соответствующего размера к грубой мозолистой подошве животного. К сожалению, не существовало столь же действенного средства против его все возраставшего истощения, и когда 18 мая мы продолжили путь, то в тот же день оказались вынуждены снять с него поклажу.