Сахара и Сахель - [6]

Насколько долго Фромантен шел к славе живописца, настолько быстро достиг он успеха литературного. Эти две книги принесли автору признание не только публики, но и писательских кругов. Восторженно его книги были встречены Сент-Бёвом, Жорж Санд, Теофилем Готье. Жорж Санд обратила внимание прежде всего на поэтичность образов Фромантена и на производимое ими впечатление достоверности, а Сент-Бёва восхитили наблюдательность и способность к проницательному анализу, отсутствию у автора претенциозности, сочетающаяся с глубиной простота, разнообразие стилистических ресурсов. При этом мнения разделились: Жорж Санд, в частности, высказала явное предпочтение «Году в Сахеле», а Сент-Бев заявил, что ему больше импонирует «Одно лето в Сахаре». По-своему были правы оба: если вторая книга отличается большей тщательностью литературной отделки, то в первой больше единства, непосредственной жизни.

Книга «Одно лето в Сахаре» очень удачно выполнила для Фромантена функцию литературной инициации. Сама жизнь и подсказала начинающему писателю темы, и обусловила форму. Путешествие задало повествованию ритм движения каравана, в котором отразились монотонная оголенность пустыни, жар раскаленного солнца, необъятное небо, дневные остановки и ночные бивуаки. В определенной мере «Год в Сахеле» представляет новый этап становления прозы Фромантена.

В этой книге, несомненно, нет той компактности и того органического единства, отличавших ее предшественницу, но даже сама эта некоторая рыхлость структуры, свидетельствующая о намерении выйти за рамки записок путешественника, предвещает выход к новым формам. Кстати, ни «Одно лето в Сахаре», ни «Год в Сахеле» не скованы узко понимаемой достоверностью. Иными словами, иногда события, о которых рассказывается как об имевших место в жизни самого писателя, в действительности происходили с совершенно другими лицами. Так, жертвой ограбления, описанного в «Одном лете в Сахаре», был совсем не Фромантен. Это в основе своей романное начало было еще более развито в следующей книге: именно такой данью художественной прозе стали многие эпизоды «Года в Сахеле», рассказывающие об алжирских женщинах.

Спорадическое включение в заметки путешественника элементов художественной прозы, а также размышлений об искусстве позволяет сказать, что в этих двух книгах уже содержалось в зародыше все творчество Фромантена.

«Год в Сахеле» выявил некоторые качества таланта Фромантена, не бросавшиеся в глаза при чтении его первой книги. Поначалу у читателей могло сложиться впечатление, что ему удается изображение только экзотических пустынных пейзажей и сцен кочевой жизни. Новая книга показала, что его перо способно столь же непринужденно воссоздавать разнообразные картины оседлой жизни. А главное, она показала, что Фромантену чужда рабская покорность изображаемому предмету, что он может, оставаясь предельно объективным, вносить в описательную прозу личностное, поэтическое начало. «Он не стал рабом ни собственного стиля, ни собственной темы, — писала Жорж Санд, — у него, по-прежнему остающегося хозяином собственной индивидуальности, отчетливо ощущается мощь мечтательной и созерцательной души, повенчанной, если можно так сказать, с вечным зрелищем природы»[8].

Нельзя не вспомнить и еще об одном суждении, относящемся к той же эпохе и принадлежащем выдающемуся французскому поэту и искусствоведу Шарлю Бодлеру, в котором он характеризует одновременно и Фромантена-художника, и Фромантена-литератора. «Среди завоевавших известность молодых имен прежде всего отметим г-на Фромантена. Его трудно назвать только пейзажистом или жанровым художником. Вольная и гибкая фантазия этого живописца не вмещается в столь узкие рамки. Его творчество не ограничивается также и областью путевых зарисовок, ибо в этом жанре есть немало примеров прозаичности и бездушия, в то время как г-н Фромантен обладает одной из самых поэтичных и утонченных натур, какие я только знаю. Его живопись, мудрая, уравновешенная, мощная, явно восходит к Эжену Делакруа. В работах г-на Фромантена мы находим такое же, как у Делакруа, и столь редкое само по себе, естественное и проникновенное понимание колорита. Ослепительный свет и зной, которые вызывают у некоторых нечто вроде тропического безумия, заставляя все их существо сотрясаться в приступах неукротимой лихорадки, наполняют его душу невозмутимой и мягкой созерцательностью. Это скорее экстаз, чем фанатизм. Возможно, я и сам не чужд томления по солнцу, ибо от этих лучезарных холстов исходят пьянящие пары, которые затем изливаются в моем сердце смутными желаниями и запоздалой тоской. Я ловлю себя на том, что завидую этим лежащим в синей тени людям, в чьем взгляде, застывшем где-то на полпути между сном и явью, выражается, если он вообще что-либо выражает, лишь любовь к покою и счастью, навеянная ослепительным сиянием неба. Душевному складу г-на Фромантена присуща некоторая женственность — как раз настолько, чтобы смягчить силу грацией. Однако он обладает, притом в большой степени, и другим, отнюдь не женским качеством — умением схватывать крупинки прекрасного, рассеянные по всему свету, умением выслеживать красоту, где бы она ни таилась, затерянная в самой гуще заурядности и ущербности. Поэтому нетрудно понять, как ему дорого благородство патриархальной жизни и с каким интересом разглядывает он людей, чей облик еще отмечен чертами древней героики. Не одни только яркие ткани и искусная чеканка оружия пленяют его глаза, но главным образом величавость и патрицианское гордое изящество, отличающие вождей могучих племен. Такими предстали перед нами лет четырнадцать назад североамериканские индейцы, привезенные художником Кэтлином: при всей плачевности их нынешней судьбы они будили в нашей памяти образы Фидия и Гомера. Но стоит ли распространяться по этому поводу? К чему объяснять то, что г-н Фромантен так хорошо объяснил сам в двух чудесных книгах — «Лето в Сахаре» и «Сахель». Читатель знает, что г-н Фромантен рассказывает о своих путешествиях как бы дважды — он описывает их словом так же умело, как и кистью, везде сохраняя самобытность своего стиля. Художники прошлого тоже любили пробовать силы в двух разных областях искусства, любили пользоваться двумя орудиями для выражения своей мысли. Г-н Фромантен оказался на высоте и как писатель и как художник, и обе ветви его творчества столь упруги и плодоносны, что, задумай кто-нибудь срезать одну, дабы придать больше силы другой, выбор был бы очень затруднительным: велик ли будет выигрыш — неизвестно, но ради него пришлось бы многим пожертвовать»