Сахара и Сахель - [18]

Одиннадцать часов. Заканчиваю письмо, всматриваюсь в темноту этой первой ночи на бивуаке. Воздух уже не влажен, но земля совсем мокрая, наши палатки покрыты росой; высокая луна освещает горизонт за лесом. Наш бивуак погружен в полную темноту. Только что у костра, разведенного между палатками, перешептывались арабы, рассказывая что-то друг другу — конечно, не анекдоты Антара, что бы ни говорили об этом путешественники, вернувшиеся с Востока. Теперь оставленный костер погас и распространяет по всему лагерю слабый запах смолы. Наши кони время от времени вздрагивают от любовной страсти к невидимой, воспламенившей их кобыле, а их пронзительное ржание похоже на звуки трубы. Сова, где-то скрывающаяся, издает через равные промежутки времени среди полной тишины единственную ноту — клю! — напоминающую громкий вздох.

Богар, 26 мая, утро

Если мне не чудится, моему взору открылась африканская Африка, какой ее представляешь дома; значит, дальнейшее путешествие в пустыню не даст мне ничего более значительного. Прибыв сюда, я сделал настоящее открытие: рядом с Богаром, единственным пунктом, название которого было мне известно и который представлял для меня всю страну, я обнаружил другую местность, о ней никто не говорит, вероятно, потому, что она не имеет стратегического значения, а возможно, из-за ее поразительного бесплодия. Эта местность, ничем не напоминающая ту, что я знал, носит как бы уменьшительное название от Богар — Богари.

Богар — французская цитадель (нечто вроде аванпоста), расположившаяся на вершине высокой горы, поросшей темными вечнозелеными соснами. Богари — небольшая арабская деревушка, вцепившаяся в спину голого холма, залитого солнцем. Они расположены друг против друга на расстоянии в три четверти лье, разделены рекой Шелиф и узкой безлесной долиной. Я не стал подниматься в Богар: то, что я увидел снизу, показалось мне печальным, холодным, может быть, любопытным, но скучным, как бельведер. Что касается Богари, к счастью для нее едва пригодной для жизни арабов, — это воистину земля Хама. Но не будем опережать события; я еще вернусь к этому. Я надеюсь, что, когда мы пересечем долину реки Шелиф, за этими голыми холмами, закрывающими горизонт с юга, которые мы должны преодолеть сегодня, перед нами откроются удивительные картины.

Первая часть пути из Эль-Гуа, откуда мы вышли вчера с восходом солнца, проходит не через кустарник, среди которого поднимались рощицы, как накануне, а через красивую дубраву и большие поляны, поросшие густой травой, откуда открывается вид на страну, покрытую густыми лесами, отливающими на солнце то голубым, то зеленым. Все вокруг необыкновенно красиво. В местности, где звонко отдается эхо, мечтаешь об охоте, о лае охотничьих собак.

Неожиданно подъем кончается, открывается горизонт, и вашему взору с высоты птичьего полета во всю ширь предстает уже не столь веселая серо-желтая долина, обожженная зноем. Она заключена между двумя рядами холмов, справа еще покрытых кустарником, а слева почти голых, с несколькими чахлыми сосенками.

Долина названа по имени маленькой речки с узким руслом — Уэд-эль-Алкум, неровные крутые берега которой поросли то здесь, то там олеандрами и другими красивыми растениями, но совсем нет деревьев; речка впадает в Шелиф у подножия Богара. Именно здесь на заре светлого и прозрачного дня я увидел первые палатки и стада верблюдов и с восторгом ощутил, что добрался наконец до патриархов.

Старый Хадж Мелуд, похожий на своего предка Ибрагима, Ибрагима Гостеприимного, как называют его арабы, ожидал нас со своей змалой[27]; его сын Си Джилали специально приехал, чтобы проводить нас туда, где находится вся огромная семья. Хадж Мелуд принимал нас, по обычаю, рядом с дуаром, в больших палатках для гостей (гюятен эль-дьяф[28]), в окружении многочисленной свиты и с соответствующими случаю церемониями. Мы много ели и пили кофе из маленьких зеленых чашечек, на которых было начертано по-арабски: «Пей с миром». В самом деле, я никогда не видел ничего более мирного, более располагающего к питью с миром, не видел ничего более простого, чем картина, представшая перед нашими глазами.

Наши просторные палатки, между прочим, с красными и черными полосами, как на Юге, стояли на маленьком голом плато, на берегу реки. Их откинутые завесы, приподнятые палками, отбрасывали на голую площадку два квадрата тени, единственные на всем пространстве, испепеленном солнцем, по которому оно рассыпало дождь бледных золотых лучей. Стоя в квадрате серой тени и возвышаясь над всем вокруг, Си Джилали, его брат и отец — все трое в черном — безмолвно присутствовали на обеде. За ними на солнцепеке полукругом сидели на корточках люди в грязно-белых одеждах без складок, безмолвные, неподвижные, с полузакрытыми глазами. Слуги, одетые в белое и столь же безмолвные, неслышно сновали между палаткой и кухней, оттуда поднимались две струйки дыма, словно два жертвенных дымка. В дополнение ко всему я мог видеть в проем двери уголок дуара, кусок реки, табун лошадей, подале стада коричневых верблюдов с тонкими шеями, лежавших на бесплодных холмах, и землю, голую, как пустыня, светлую, как поля созревшего хлеба. И среди всего этого лишь клочок тени, где отдыхали путешественники, и легкий шум, доносившийся из палатки.