Сахара и Сахель - [136]

Между одиннадцатью часами и полуночью вернулись всадники, измученные четырехчасовой погоней, но так и не поймавшие Бен Арифа, ускользнувшего через горный проход.

В небе сияли великолепные звезды, но ночь выдалась необычайно влажной и холодной. До утра мы просидели на траве, содрогаясь от выпавшей ледяной росы. Уставший танцовщик закончил свое выступление, иссякли песни, только костры потрескивали среди полной тишины: по меньшей мере три четверти присутствующих дремали в неудобных позах.

Часа в четыре, когда равнина погрузилась в состояние глубокого покоя, мы в последний раз вошли в палатку. Догорал огарок свечи. Айшуна спала. Спала, упав в изнеможении Асра, измученная усталостью, с растрепанными волосами и исцарапанным в кровь лицом. Хауа была мертва. Голова упала на плечо, руки оцепенели, глаза закрылись в вечном сне. Она была почти такой же, когда мы видели ее спящей на шелковом ложе, усыпанном белыми цветами, но на сей раз цветы пережили женщину, которую украшали.

Блида, конец октября

Вот я и остался в одиночестве, друг мой. Вандель покинул меня. Мы расстались только сегодня. Я точно не знаю, куда и зачем он отправился. Он собрался, потому что время года позвало в дорогу, потому что судьбой предначертано ему провести жизнь в пути и умереть, по его собственным словам, когда пробьет час.

О своем решении Вандель сообщил мне три дня назад. Он собрал все, что накопилось в его комнате: коллекции, рукописи, короткие записи, и перевез в другое место. Пополнил запас табака — единственное, чего ему порой не хватает в сердце пустыни. Сегодня в семь часов утра он был готов.

— Если хотите, — сказал он мне, — мы поднимемся по склонам Бени Муса до телеграфа или до кедров и расстанемся наверху, то есть как можно позже.

Я оседлал коня и отправился его провожать.

Когда мы пересекали площадь арабского базара, многие выходцы из разных племен узнавали моего друга:

— Здравствуй, Сиди Бу Джаба, — говорили они, — куда ты собрался?

— Я уезжаю.

— Ты покидаешь Блиду?

— Да.

— Будешь ли ты проезжать?..

И каждый называл свое племя.

— Может быть, — отвечал Вандель, — если будет угодно богу.

— Счастливого пути, Сиди Бу Джаба. Да поможет тебе Аллах, да снизойдет на тебя благодать, да будет ровен твой путь!

— Храни вас господь! — вторил Вандель. — Я вернусь до наступления лета.

Одному он говорил: в конце декабря, другому — после онегов, кое-кому — в сезон дождей. Перед тем как въехать в лощину, Вандель остановился, словно осененный какой-то мыслью, и сказал:

— Знаете, ровно восемь месяцев назад я проезжал эту местность и решил заехать в Блиду всего на неделю.

Тебе знакома крутая дорога, по которой мы следовали, — длинный подъем спиралью, берущий начало в русле Уэд и описывающий широкие петли на северном склоне горы. Четыре или пять часов кружения верхом на лошади приводят путника на вершину, господствующую над Блидой. Где-то на уровне половины высоты находится ледник, раньше здесь селились мальтийцы — поставщики снега, угольщики и охотники. На узком открытом месте стоят одна-две хижины, готовые дать приют страннику. В одно ясное мартовское утро — но так давно, что я даже не могу сосчитать прошедшие годы, — мы с тобой видели здесь парящих в небе орлов и собирали уже увядшие цветы. Из Блиды виден горный пик, где раскинул свои длинные гибкие руки телеграф, изнывающий от безделья в период непроницаемых зимних туманов. На самой вершине конусообразной горы, среди кедров, сохранилась старая гробница отшельника, когда-то доступная, а сейчас заросшая густым кустарником. Плато шириной не более ста шагов окружено кедрами и вымощено горячими плоскими белыми камнями, до такой степени вымытыми дождями и прокаленными солнцем, что они походят на бесплотные и иссохшие останки живых существ, долгое время пролежавших под открытым небом. Жесткая короткая трава — единственная способная выжить на каменистой почве в суровых условиях горного климата — да сероватый лишайник и жалкие пучки какого-то колючего мха, кряжистые кедры с темной раскидистой кроной и стволами цвета ржавого железа составляли скудный и мрачный покров скалы. Ветер, снег, дождь, солнце, которое, кажется, палит здесь нещадней, чем на равнине, молнии, время от времени поражающие деревья и расщепляющие стволы будто сказочным топором, наносят кедрам смертельные раны, но не могут лишить их жизни. Кора отваливается и рассыпается пылью вокруг ствола. Прохожие обламывают сучья, пастухи калечат деревья, дровосеки рубят на дрова. Кедры мало-помалу исчезают, но цепляются за жизнь с упорством многолетних растений: корни обладают прочностью камня, а соки, словно убегающие от неизбежной смерти, устремляются к ветвям, которые по-прежнему зеленеют и плодоносят.

Мы уселись у подножия мудрых, достойных уважения, старых деревьев. Выдался прекрасный день, но мне он казался грустным, возможно потому, что ни мой друг, ни я не испытывали радости. Тепло и очень тихо. Я никогда не забуду это обстоятельство, потому что именно ему обязан самым сильным впечатлением, какое возможно испытать в жизни от величия и полного покоя, разлитого вокруг. Тишина была столь торжественна, а неподвижность воздуха такова, что мы невольно понизили голоса.