Сага об угре - [64]

Именно там, в кафетерии больницы, пока папа спал в своей кровати морфиновым сном, мама рассказала мне то, о чем я давно должен был догадаться сам. Мой дедушка — тот, кого я всегда называл дедушкой, — не был отцом моего папы. Его биологическим отцом был совсем другой человек, которого никто из нас никогда не видел — даже сам папа. Бабушка познакомилась с этим неизвестным нам мужчиной, когда ей было около двадцати. Она забеременела и родила ребенка, а мужчина не пожелал знаться ни с ней, ни с сыном. И это все, что нам о нем известно, — а также его имя, которое у папы стало вторым именем.

Почему я не догадался об этом раньше? Как все это могло ускользнуть от меня? Ведь я знал, что папа прожил первые годы жизни у родителей бабушки. Знал, что за ним присматривали ее сестры, пока сама она работала в городе на галошной фабрике. Я слыхал о том, что, когда папе было всего пара лет от роду, умерла мама бабушки, и о том, как они переехали из статарского домика в собственный дом. По каким-то причинам я все же не сложил два с двумя.

Только когда папе было около семи лет, бабушка познакомилась с человеком, которого мы потом стали называть дедушкой. Они встречались совсем недолго, когда папа пошел в школу и после первого же школьного дня вернулся домой в полной растерянности. Всех детей в классе спросили, кто их отцы. А мой папа не знал. Он ничего не мог сказать. Вероятно, впервые он осознал, что происхождение ставит на нас штамп, хотим мы того или нет, а тот, кто не знает своего происхождения, всегда остается в какой-то степени заблудшим. Не зная, откуда ты, трудно понять, куда тебе идти. Путь из дома и путь домой идут по одному маршруту.

Вскоре после того самого первого школьного дня бабушка и дедушка обручились. Несколько недель спустя они поженились, быстро и просто; свидетелями у них были сестры бабушки.

С самого первого дня дедушка — тот, кого я впоследствии буду называть своим дедушкой, — обращался с моим папой как с собственным сыном, и, казалось, папа принял решение. Его происхождение оставалось загадкой, а ответ он выбирал сам. Первые семь лет жизни он прожил без отца, а теперь у него вдруг появился отец. Образ невидимого и пассивного отца его вообще не интересовал — наверное, потому он никогда и не рассказывал нам, как обстоят дела, чтобы мы не усомнились в его выборе. Наш дедушка был человеком добрым и честным и, в отличие от неизвестного, всегда был рядом. Однажды папа решил, что его происхождение — а с ним и наше — начинается от дедушки, с его хутора у реки. По сути, так оно и было. Даже сейчас, когда папа заболел и будущее стало туманным, он ни словом не упомянул об этом, а мы и не спрашивали.

После операции, проведя в больнице почти полгода, папа получил четырехлетнюю отсрочку. Четыре года медленного выздоровления — пока опухоли не вернулись вновь, с каждым разом все более брутально. Сначала — во второй раз: еще одна осень с операциями, осложнениями, болями и месяцами в больничной палате. Потом — в третий раз, когда сопротивление было настолько слабым, что утратило смысл.

Папе уже исполнилось шестьдесят. Однажды вечером мы с ним сидели и смотрели телевизор. Он полулежал в черном кресле с откидной спинкой, положив ноги на скамеечку перед собой. Тогда мы еще не понимали, что опухоли вернулись, ничего не знали о том, что опять таилось в его организме. По крайней мере, я этого в тот момент не понимал.

— Вода у домика поднялась? — спросил он.

— Нет, она спала, даже до мостков не доходит.

— Но мостки на месте? Их не снесло?

— Нет, все хорошо, мы их укрепили. Теперь пришлось бы приложить много усилий, чтобы их поколебать.

— Черт, вот будет неудача, если их снесет!

— Ну да, мы же с тобой уже не раз об этом говорили.

Он повернул голову и спросил меня:

— Ну а на рыбалку-то ты ходил?

И в этот момент я заметил, что глаза у него изменились. Белки пожелтели, приобретя серовато-желтый оттенок, словно лист старой бумаги, — желтизна плотным туманом окружала черные зрачки. Несколько мгновений я смотрел ему в лицо, и, должно быть, он что-то прочел в моем взгляде, потому что отвел глаза, снова повернувшись к телевизору, а я молча сидел рядом с ним неестественно прямо, глядя перед собой, не понимая до конца, что же произошло.

Мы еще о чем-то поговорили, но каждый раз, когда я смотрел на него, мне казалось, что он сознательно избегает встречаться со мной взглядом. Он отвернулся, словно что-то скрывал от меня, и мне вспомнился тот давний эпизод, когда я еще был маленьким и мы с ним сидели за кухонным столом. Дело было в разгар зимы, на дворе лежал снег и дул ветер, у папы на голове красовалась желтая шапка с синими коронами, а когда он снял ее, кожа на лбу оказалась такого же желтого цвета.

«У меня желтуха», — сказал он и засмеялся, а я не понял, что это шутка. Я спросил маму, что такое желтуха, и она ответила, что это болезнь печени и что она опасна для жизни; я испугался и смолк. Я боялся, что папа умрет, но не находил слов, чтобы объяснить свой страх. И когда он засмеялся и пояснил, что он просто пошутил и что это шапка полиняла, я все равно не решался ему поверить. Внезапно я понял, что если другие могут заболеть и даже умереть, то это может случиться и с моим папой. И даже со мной.