Сага о королевах - [19]

Я хорошо помню время, когда еще был жив мой отец.

Но мне так и не удалось предаться воспоминаниям. Мои занятия прервал осторожный стук в дверь.

Я ответил, но никто не вошел в трапезную, а стук раздался вновь.

Тогда я встал и открыл дверь. На пороге стояла Тора, старая рабыня, высохшая от невзгод и лишений. В ее глазах я увидел страх, смешанный с почтительностью, и понял, как велико стало расстояние между мной и другими рабами теперь, когда я столько времени провожу с королевой.

— Я тебе нужен? — спросил я.

— Да. Там… Уродец, — едва слышно прошептала она. — Он просит тебя прийти.

— А что ему нужно, ты не знаешь? Мне бы не хотелось прерывать работу.

— Он… он …— она на секунду умолкла, а затем решительно выпалила на одном дыхании:— он умирает ты должен прийти он кричит от боли он в конюшне.

Я обернулся и посмотрел на очаг.

— Ты можешь последить за огнем?

— Да, Кефсе, да.

— Уверена? Но только обязательно дождись моего возвращения.

— Я дождусь тебя.

Я побежал в конюшню.

Уродец лежал на сеновале. Он был один, рядом с ним мерцала жировая лампа. Бедняга скорчился от боли, по щекам катились слезы, а лицо блестело от пота.

— Кефсе! Ты пришел, — тихо простонал он.

— Почему ты думал, что я могу не прийти?

— Потому что ты сердился на меня.

— Сердился? Я?

— Да. Ты простишь меня?

Я ничего не понимал.

— Мне нечего прощать. Ты не сделал ничего плохого.

— Нет, что-то сделал. Иначе бы ты никогда не рассердился на меня.

Я вздрогнул. Неужели я обидел его? Ведь я так грубо с ним обошелся. И бедный Уродец не мог понять, почему я так жесток и решил, что чем-то обидел меня. Он чувствовал себя виноватым, не имея на то причин. И не смог вынести этого груза…

— Уродец, — прошептал я. — Что случилось? Что ты с собой сделал?

— Я… я больше не мог терпеть, Кефсе.

— Потому что ты думал, что я сержусь на тебя?

— Не только. Мне было слишком тяжело.

Мне стало плохо, когда я подумал, как безгранично он мне доверял и как бесчеловечно я с ним обошелся. Как много наша дружба на протяжении этих лет значила для него и как мало она значила для меня.

— Что ты сделал? — спросил я, потому что на его теле не было видно крови.

— Я съел стекло.

Стекло? Где он мог его достать?

Тут я вспомнил о разбитом хрустальном бокале — наверное, Уродец нашел его осколки. Господи! Какая ужасная смерть — умереть от внутреннего кровотечения. И какие адские муки он должен был при этом испытывать!

Неужели он не мог придумать что-нибудь другое! Перерезать себе вены или повеситься, например…

Он как будто прочел мои мысли:

— Они уже однажды спасли меня — это было еще до твоего появления здесь… я перерезал себе вены, но они остановили кровь… меня выпороли…

Я понял. На этот раз Уродец позаботился о том, чтобы его было невозможно спасти.

И я понял, что такого друга у меня больше никогда не будет.

— Уродец, — сказал я как можно спокойнее, — я не сержусь на тебя. И ты очень много для меня значишь. Это ты должен меня простить. Это я причинил тебе боль. Я не заслужил твоего прощения. Но может быть, ты все-таки меня простишь?

Он схватил меня за руку.

— Да, — только и прошептал он.

Я содрогался от плача, когда прикоснулся щекой к его щеке. Затем я выпрямился и стал гладить его по волосам.

— Я так боюсь попасть в ад, Кефсе! — неожиданно сказал Уродец. — Я думал…

— Что ты думал?

— Что у меня будет время…

Тут я понял, что он хотел сказать:

— Что у тебя будет время получить отпущение грехов?

Он кивнул.

Мне все стало ясно. Уродец прекрасно понимал, что делает, когда выбрал такую смерть.

— Но разве ты не позвал священника?

— Он был здесь.

— И не отпустил тебе грехи?

Я не мог в это поверить.

— Нет! — выкрикнул Уродец. — Он сказал, что сначала мне надо раскаяться в содеянном.

Тут я понял, что он имел в виду: Уродец не мог по-настоящему раскаяться в самоубийстве, потому что не хотел больше жить, а Рудольф, связанный догмами церкви, не мог отпустить ему грехи.

— Ты хочешь сказать, что ни в чем не раскаиваешься?

Он кивнул.

— Но сейчас я раскаиваюсь. Потому что ты не сердишься на меня.

Мне нужно было пойти за священником. Хотя это и не совсем соответствовало церковным представлениям о раскаянии, у нас не было времени на теологические споры. Даже Рудольф не мог отказать умирающему.

Но как же Уродец? Я не мог оставить его одного.

Он слабел прямо на глазах и вряд ли бы дожил до прихода священника. Мне было лучше остаться с ним и постараться уверить его в том, что раскаяния достаточно и он не попадет в ад, чем позволить умереть в одиночестве.

Но, может, мне удастся позвать кого-нибудь на помощь?

Я закричал, но никто не откликнулся.

Иного я и не ожидал. Вряд ли кто-нибудь осмелится помогать рабу, который совершил грех самоубийства. Его осудили не только люди, но и Бог.

Только тут я понял, как мужественна была Тора, когда отправилась за мной в трапезную. Но сейчас она ничем не могла помочь — она следила за огнем и, наверное, вся тряслась от страха, что кто-нибудь найдет ее в господских палатах.

Я снова закричал, и снова никто не откликнулся.

Тогда в памяти всплыла картинка из прошлого — молодой и самоуверенный Ниал Уи Лохэйн преклоняет колена перед епископом, который посвящает его в сан.