Сафьяновая шкатулка - [76]

— Ну что же, начнем лечение.

— Доктор, я хотела бы знать правду, — сказала Нора.

— Какую?

— Он встанет?

Кадымов коротко взглянул на прекрасное, но до предела измученное лицо молодой женщины. Женщине, матери, проделавшей путь до этого ущелья, всей правды не скажешь.

— Конечно, — твердо ответил он. Но сам же почувствовал, что ответ прозвучал неубедительно: слишком односложно и с излишним упором на уверенный тон. — Если не поможет, это будет первый случай.

На этот раз она поверила.

Мальчик не мог лежать на носилках, и каждый неосторожный шаг по пути от гостиницы до ванной причинял ему невыносимые муки. И Норе приходилось три недели кряду носить его на своей спине — дважды в день по скользкой извилистой тропинке, протоптанной по правому склону, между дикими нагромождениями скал и валунов. А мальчик был уже не маленький, ему было одиннадцать лет. Не раз мужчины предлагали ей свою помощь, но она отказывалась, она никому не доверяла своего мальчика, ей казалось, что только на ее спине ему будет покойно. И кто знает, может быть, так оно и было… А людям оставалось лишь молчаливо отдавать должное мужеству и долготерпению этой женщины.

Сами того не замечая, они очень скоро сделались общими любимцами курортников, врачебного и обслуживающего персонала Истису, что нередко приводило к некоторым очень симпатичным нарушениям курортного распорядка, которые, случись они на благословенных берегах Черного моря, легко сошли бы за скандальные или, по крайней мере, чрезвычайные происшествия и за которые ни одному курортному начальству не сносить бы головы.

Первые дни она жила в женском номере. И было так: по утрам, дождавшись, когда все мужчины встанут и оденутся, она приходила к сыну, умывала его, одевала, затем взваливала его себе на спину и отправлялась на ванну. После ванны, уложив сына в постель, бежала за завтраком в столовую. Покормив сына, принималась стирать и гладить белье, готовясь к вечерней ванне, потом опять в столовую — за обедом (отекшие руки мальчика мешали ему есть самому, и Норе приходилось кормить его самой). После обеда, когда все ложились отдыхать, она шла в столовую и без всякого аппетита ела остывший сур и жаркое. И снова в гостиницу — готовиться к утренней ванне, стирать и гладить, пока светло (по вечерам горела только керосиновая лампа, одна на весь номер). Едва управившись с этим, опять взваливала сына на спину и несла на вечернюю ванну.

А идти надо было метров триста, каждое мгновение рискуя поскользнуться и упасть. И при этом бодриться:

— Держись крепче, а то мы с тобой исполним цирковой номер. Как он называется, ты не помнишь?

— Сальто. Мам, ты устала?

— Нет. А зачем ты спрашиваешь?

— Так, сам не знаю.

— А вздыхаешь зачем?

— Хочется самому прогуляться.

— Ты ведь еще не совсем постарел, правда?

— А что?

— Ты еще успеешь прогуляться.

— Наверно…

— Не наверно, а так и будет. Повтори.

Мальчик смеялся и повторял:

— Так и будет!

На отдых ей оставалась только ночь, но и ею она почти не пользовалась. Чуть ли не каждые полчаса ей мерещилось, что ее зовут из соседнего номера; бесшумно, чтобы не разбудить соседок, она выходила на веранду и, приблизившись к двери мужского номера, прислушивалась, приникнув ухом к замочной скважине, пока не убеждалась, что в палате все спокойно и никто не звал ее…

Каждому свое

…Сельская площадь была полна народу. Сельчане стояли хмурые, напуганные, подавленные — не столько смертью пастуха Айказа, сколько неведомыми, но, должно быть, грозными последствиями этой смерти для всего села. У всех в памяти были еще свежи события пятого года. Тогда тоже кто-то, где-то, кого-то убил (кто, где и кого — никто не знал), а потом поднялись села на села…

Сельчане теснились к Бахши, сидевшему на рослом, золотой масти жеребце. Это был краснощекий крепыш в хромовых офицерских сапогах с высокими голенищами и в защитном френче, перетянутом вдоль и поперек патронташами; на левом его боку висел маузер в деревянной кобуре, серебряная цепочка захватанной полированной рукоятки тянулась через могучий, выпирающий из-под френча живот к кожаной портупее.

Бахши был уроженцем одного из низинных сел, но появлялся в Сарушене и в других селах всегда именно тогда, когда там начинало пахнуть кровью, — появлялся в качестве очередного «покровителя и защитника армянства» в Карабахе. Говоря по чести, карабахское «армянство» охотно отказалось бы от этого «покровителя», так как каждое его вмешательство во взаимоотношения армянских и азербайджанских крестьян всегда оборачивалось несчастьем для тех и для других: самый незначительный спор по любому поводу, который можно было бы за полчаса решить полюбовно и к обоюдному согласию, Бахши ухитрялся обострять, придавая ему, так сказать, «национальный» колорит, и доводить дело до кровопролития. Но отвязаться от него не было никакой возможности, он со своим отрядом терроризировал все окружные села и каждого, кто намекал на то, что «свои собаки грызутся — чужая не лезь», Бахши объявлял «изменником нации» и немедленно расправлялся с ним. Этому покровителю, как видно, не терпелось вписать свое имя в историю армянского народа, и непременно золотыми буквами…