Сафари - [176]

— Мерзкое животное! — брезгливо проворчал Капелль. — Не то, что шимпанзе. Не правда ли, Артур, мой хороший? — сказал он с улыбкой и плюнул издали на уже взлохмаченную голову обезьяны, которая с невозмутимым видом замотала головой.

На удивление всем шимпанзе сидел совершенно тихо, в тени хижины, где виднелась его скорчившаяся фигура.

— Какой он славный и спокойный!.. Никого не тревожит и занимается один! — стал перечислять качества Артура восхищенный и гордый им Капелль.

И действительно, Артур был и мил и спокоен, может быть потому, что отыскал записную книжку своего хозяина, оставленную им на столе, и теперь забавлялся тем, что вырывал из нее листок за листком и, делая из них бумажные шарики, бросал их в Ниангару, который с равнодушным и презрительным взглядом поглядывал на обезьяну.

Да, он умел заниматься один, этот Артур. И какой он был милый и славный…

Леопард

Перебравшись беспрепятственно с оружием и багажом через небольшие пороги Н’Сендуе, две пироги при заходе солнца пристали к берегу. Оба белых расположились на правом берегу, немного выше слияния Луалабы с таинственной Элилой, которая, как говорили, брала начало на горе Самбурсу, к северу от Танганайки. Вверх по этой реке никто до сих пор еще не поднимался дальше, чем на пять дней плавания.

Происходило это потому, что местные жители отказывались поставлять гребцов для исследования течения этой реки, обозначенной на тогдашних картах только пунктиром.

— М’байа сана! (Очень плохо!) — говорили они, красноречиво и выразительно хлопая себя рукой по животу. Имевшие пристрастие к каннибализму, они делали вид, что питают невыразимое отвращение к этой дурной привычке, когда ей предавались другие, а они, уангингелесы, рисковали сыграть в этой церемонии явно пассивную роль.

М’Боро, их начальник, с красноречивыми жестами объяснял все это капитану Брассеру, который требовал от него гребцов на следующий день. Сложенный как геркулес, с необыкновенной прической, представлявшей целое сложное сооружение, державшееся с помощью тростника и жирной глины, он носил пышную юбочку из пальмовых волокон, выкрашенных растительной краской в ярко-малиновый цвет. Этой же краской было тщательно разрисовано его туловище, украшенное уже татуировкой из полос, перемежавшихся с точками. Вокруг глаз были очерчены мелом круги, производившие впечатление больших очков, какие носят ученые и школьные учителя. Эти нарисованные очки казались чрезвычайно комичными на лице дикаря. В довершение всего, на носу были украшения в виде пальмовых листьев, а на щеках выделялись искусственные прыщики; зубы же были остро обточены и заострены. Не подлежит сомнению, что, если бы М’Боро появился на какой-нибудь ярмарке, он сделал бы полный сбор.

Брассер не мог вставить ни слова, тем более, что гребцы, говорившие все сразу, вторили своему хозяину. Раздосадованный капитан перестал их слушать и, вернувшись в хижину, лег спать.

Однако, он никак не мог уснуть. Разговор с М’Боро и его людьми и страстное желание подняться вверх по таинственной реке не выходило у него из головы. Взволнованный всем этим, он ворочался на своей походной кровати, представлявшей простой холст, натянутый на распорках. Его сотоварищ давно уже храпел и притом так громко, что ему могли позавидовать все окрестные гиппопотамы. Неясный и бледный свет от костра, разложенного под барзой (нечто вроде веранды или выступа крыши), проникал через окно внутрь примитивной хижины с глинобитными стенами.

От железных сундуков и погребцов, стоявших на «полу» из утрамбованной земли, падали колеблющиеся тени. В темном углу сверкал ствол прислоненного там винчестера. С барзы, где расположились на ночь бои и служанки, доносился сдержанный шепот, прерываемый взрывами смеха, сразу же умолкавшими после окрика белого. Слышались звуки маленькой флейты, повторявшей без конца одни и те же три ноты, пронзительные и унылые.

Брассер, наконец, заснул, убаюканный этой однообразной и дикой мелодией. В один момент он подумал, что надо бы приказать боям поддерживать огонь, из-за водившихся здесь в изобилии леопардов. Но мысли его понемногу стали путаться, и он погрузился в сон.

Лес начинался в двух шагах от хижины, в которой белые остановились на ночь. В темноте высокие травы производили впечатление стены. Но стены живой, из которой исходило дыхание жизни и доносились разнообразные и таинственные звуки. Резкий вой шакалов, дравшихся из-за остатков ужина — слышно было, как они яростно возились с пустой коробкой от сардинок — смешивался с пронзительным и металлическим смехом гиены; иногда в темноте сверкали фосфорическим блеском чьи-то глаза. Подозрительные шорохи раздавались в густой траве. Громадные летучие мыши летали взад и вперед, выделяясь на ясном небе, и затем исчезли во мраке.

С подернутой легким паром реки доносилось, вместе с глухим шумом порогов, равномерное и громкое храпение. Это были гиппопотамы, которые громадными стадами паслись на низовьях реки.

Ночь была тихая и теплая. Под барзой, представлявшей простой навес, бои и негритянки кончили свои разговоры. Голые, как червяки, они разлеглись на циновках вокруг потухающего огня. Непредусмотрительные и ленивые, они не позаботились запастись топливом.