Садовник Любви - [16]

Ей хотелось поделиться с Ондайн своими опасениями, но никак не получалось сформулировать их так, чтобы они не показались глупыми и детскими. Каким-то образом художница угадала её настроение. В своей маленькой, уютной кухне, за чашкой ароматного чая, она спросила Эрриэнжел:

— Тебя что-то беспокоит?

— Как-то страшновато… думать о ком-то, очень похожем на меня, пойманным навечно в паутине микросхем…

Ондайн улыбнулась.

— Ты удивишься, как мало моих клиентов задумывалось об этом. Тебе делает честь эта мысль.

— Но… разве это не ужасно, для портретов?

— Может быть. Это зависит от клиента. Некоторые прячут портреты в хранилище; они заказали их только ради статуса, и результат их смутил — или того хуже. У таких полотен действительно ужасное существование. Судьба других лучше. Например, мой портрет Эмбрина, знаменитого дизайнера дрём, написал роман, имевший относительный успех, и поговаривал со мной о собственном портрете. Однако у него не было денег.

Она впервые засмеялась.

Эрриэнжел заморочено потрясла головой. Концепция подобной карьеры оказалась для неё слишком странной.

— Так ты делаешь людей?

— О, нет. Мои портреты просто объекты созерцания; ты не должна думать о них, как о людях.

Однажды, после особо тяжёлого сеанса, пока сильные руки Ондайн массировали её, возвращая жизнь в ноющие лицевые мышцы, Эрриэнжел спросила:

— А чем ты заполнишь мои окна? Всё же, я так молода. Ничего интересного со мной пока не случилось. Я даже не могу понять, почему ты согласилась выполнить мой портрет.

— Ларимоун предложил мне внушительный гонорар, — пожала плечами художница.

— Правда? Только поэтому?

Эрриэнжел хотелось плакать от унижения. Ондайн улыбнулась.

— Ну, нет. Начнем с того, что ты возмутительно прекрасное дитя и… редкий шанс для меня запечатлеть простое очарование не позолоченной красоты. В действительности, я оправдываю это вызовом. Кому еще, как не Ондайн, попытаться создать великое произведение искусства из такого бесформенного материала?

Эрриэнжел прикусила губу и в тот день больше не задавала вопросов.

После того, как Ондайн закончила физическую запись, она поместила Эрриэнжел под мнемозонд, окунувшись в холографический океан её воспоминаний. Теперь уже Ондайн казалась измученной каждым сеансом, её лицо немного побледнело и осунулось.

— Я такая безнадежная? — спросила Эрриэнжел.

Ондайн потёрла виски.

— Нет. На самом деле, твоя жизнь оказалась более насыщенной, чем я ожидала. Это всегда так. Порой я думаю, что нашла бы те же страсти в самом ничтожном зануде, из самых тёмных коридоров. Возможно, все мы проживаем величайшие драмы в своих сердцах.

Мысль показалась Эрриэнжел восхитительно радикальной; впрочем, её восхищал любой аспект Ондайн. Вскоре она осознала свою страстную увлеченность художницей, отчего лишь стала больше проводить время в её тоскливом созерцании.

Всё было сложно. Прежде безотказный арсенал обольщения пасовал, тем более что её соблазнения часто заранее планировались. Но Ондайн практически жила в её разуме, никакие секреты не могли сохраниться втайне от неё, и, следовательно, было невозможно никакое кокетство. Щекотливая ситуация, но и раскрепощающая… и постепенно ставшая казаться возбуждающей.

Находясь под мнемозондом, Эрриэнжел очень смутно воспринимала те воспоминания, которые в данный момент изучала Ондайн. Только какой-то запах, звук, мимолётный образ. Но когда художница вытащила из неё память о Гэрсо-Яо, её вновь посетило странное смещение всех чувств, словно она двигалась в слоях сна, будто переживала прежде ту давнюю печаль много раз. Когда закончился сеанс, её душили слезы, внутри засело что-то сумрачное, чему не было названия.

Ондайн держала её, молча поглаживая по волосам. Эрриэнжел рыдала, уткнувшись в неё, не в силах остановиться.

— Прости меня. Прости. Не знаю, что со мной, — сказала она, немного отдышавшись.

— Все хорошо. Я ковыряю старые раны, чтобы увидеть под ними алую кровь. Я должна; моё искусство требует… но тебе это вовсе не должно нравиться, — немного принужденно рассмеялась художница.

Эрриэнжел прижала голову к Ондайн, чей аромат вдруг показался ей невероятно сладостным. Она ощутила форму груди художницы под тонкой тканью блузы; шёлк и тепло её кожи на своей щеке.

В ней возникло желание поцеловать эту кожу; оно росло, пока она не смогла ему больше противостоять.

— Нет, — сказала Ондайн, мягко отталкивая её. — У меня нет интереса к подобным вещам. Если я успокоила тебя, это ничего не значит. Не больше, чем обычная вежливость.

— О? — Лицо Эрриэнжел вспыхнуло; она не могла припомнить, когда в последний раз её отвергали.

— Между нами ничего не может быть, Эрриэнжел. Я очень стара, и потеряла счёт любовникам, с которыми занималась любовью всеми возможными способами… тысячи раз, десятки тысяч. После такой практики, всё это становится трением, деятельностью заслуживающей внимания не более чем, скажем, вычесывание блох друг у друга. — Она грустно улыбнулась. — Боюсь, столетия стирают чувствительность к грубости.

— Понятно, — сказала Эрриэнжел, отодвигаясь.

— Нет, не обижайся. На самом деле, я очень привязалась к тебе… так неожиданно. Ты милая и умная; в тебе больше подлинного интереса к моему искусству, чем у кого-либо за долгие годы. В любом случае, будь во мне склонность заняться с кем-то сексом, у меня есть множество причин выбрать тебя. Если это как-то поможет.