Садовник - [49]

Мигель повстречался с бывшими сокурсниками Сесила, но те, в лучших традициях военных учебных заведений, ничего «лишнего» любознательному полицейскому не поведали. И только их саркастические усмешки ясно говорили о том, что отпрыск древнего и знатного рода глубокого уважения у товарищей по оружию не вызывал.

Тогда он отыскал его бывшую подругу, и вот она рассказала все. По ее словам выходило, что отец неоднократно грозился лишить Сесила наследства и вообще выставить за пределы семьи — дабы не позорил честное имя. А после того как Сесил подал рапорт об отчислении, его отец так разъярился, что не захотел с ним разговаривать и даже попытался отнять оставшиеся деньги. И теперь Сесил в срочном порядке учится в местной школе бухгалтеров, чтобы иметь хоть какое-то образование и хоть сколько-нибудь надежный источник дохода.

Мигель все старательно выслушал, тщательно записал то, что посчитал важным, вернувшись домой, разложил факты по полочкам и сразу увидел, что дело складывается прелюбопытное. В какой-то момент ему даже показалось, что старый полковник о чем-то догадывался; по крайней мере, трактовать его отказ от возбуждения дела о покушении на Ансельмо Эсперанса иначе было сложно.

И все равно говорить о возбуждении полноценного уголовного дела было рановато. Начальник полиции уже дважды попадал в «молоко» — в случаях с Энрике Гонсалесом и звероватым садовником-женоубийцей. И улики казались неопровержимыми, и подозреваемые — как из книги Ломброзо, а все кончилось пшиком. Проигрывать в третий раз он не хотел.

***

Против обыкновения, в сентябре внуки полковника — и Пабло, и Долорес — не уехали, а пошли в местную школу, а Себастьян — также против обыкновения — стал появляться на господской террасе, причем каждую среду.

Именно в среду во второй половине дня падре Теодоро был относительно свободен, а потому мог рассказать сироте очередную притчу из Библии. И именно в среду сеньора Тереса выходила с мольбертом на ту же террасу, старательно делала вид, что рисует, а на самом деле нетерпеливо ждала, когда падре Теодоро поговорит с Себастьяном и сможет потратить свое драгоценное время на рассуждения о путях искусства и человека.

Это занятие их обоих настолько увлекало, что порой Себастьяну даже не читали проповеди, а сразу же совали кисть и палитру, и сын садовника часами стоял за мольбертом, пытаясь изобразить нечто хоть отдаленно похожее на ту красоту, что он видел в своем саду, а сеньора Тереса подсаживалась поближе к падре Теодоро, и начинался долгий жаркий спор о связи эмоций и цветов, бога и человека и даже мужчины и женщины. А потом, когда падре уходил, а сеньора Тереса, мечтательно закатив глаза и безвольно опустив изящные руки вниз, замирала в своем кресле, Себастьян тихонько складывал палитру и кисть на столик и бесшумно исчезал — он уже понимал, когда это пора сделать.

А потом вступила в свои права осень, и, подчиняясь законам природы, сад покрылся лихорадочными желтыми и багровыми пятнами. Теперь Себастьян мог часами стоять у мольберта возле сеньоры Тересы и падре Теодоро, встречавшихся теперь чуть ли не через день.

Их жаркие споры о судьбах искусства и человека давно прекратились, и теперь они просто сидели рядом, поглядывая один на другого, а как-то однажды исчезли в огромном осеннем саду, чтобы появиться спустя два или три часа красными от возбуждения и с хорошо читаемым в глазах чувством вины.

Сеньора Тереса сразу же подошла к мольберту, что-то похвалила, что-то подправила дрожащей рукой, призвала в советники замершего в кресле падре Теодоро, и на Себастьяна обрушился такой шквал указаний и поправок, что он совершенно растерялся. С тех пор почти каждый день все повторялось с точностью до деталей, вплоть до того часа, когда детей привозили из школы. Приходил падре, и они вместе с сеньорой Тересой шли гулять в сад, а когда возвращались, то обступали Себастьяна с двух сторон, наперебой объясняя законы композиции и порядок разложения белого цвета на разные цвета.

Себастьян понимал разве что каждое пятое слово, но одно усвоил точно. Здесь, как и в его саду, должна присутствовать идеальная соразмерность, а за каждым штрихом или мазком должен стоять свой собственный, порой скрытый от наблюдателя смысл, пробуждающий движение человеческого сердца.

Он уже делал это там, на клумбе покойной сеньоры Долорес, которая давно набрала силу и по праву заняла центральное место не только в душе Себастьяна, но и во всем саду. Странная, сюрреалистическая красота клумбы, невзирая на очевидную геометрическую неправильность посадки, уже притягивала к себе взгляд каждого проходящего мимо, заставляя человека остановиться и замереть… Но здесь, на холсте, все было куда сложнее.

Иногда на террасу, шаркая ногами, выходил сеньор Эсперанса или заглядывала уставшая заниматься рукоделием сеньора Лусия, и тогда лекции приобретали особенный накал, и Себастьян вдруг начинал остро прозревать, что в происходящем вокруг него есть что-то такое же тайное, как вторые похороны сеньоры Долорес Эсперанса.

Он видел и краснеющее возбужденное лицо сеньоры Тересы, и желтую усталость старого полковника, и стальную окаменелость спрятанной в сутане мощной, пульсирующей силой и страстью фигуры падре Теодоро, и пронзительно золотистую жизнерадостную любознательность сеньоры Лусии. Словно кто-то смешал на палитре жизни самые разные краски и теперь прямо здесь, на террасе, быстро и талантливо создавал из ярких, маслянистых и пряных на вкус человеческих страстей невиданную по красоте и гармонии клумбу, а то и целый сад…