Садок судей II - [9]

Утомленный и больной

В голубых глазах дремота

Греет вещей теплотой.

И в плаще ночей широком,

Плещет, плещет на реке,

Оставляя ненароком

След копыта на песке.

1910 г.

«Как после этого не молвить…»

Как после этого не молвить,

Что тихой осени рука

Так нежно гладит паука

Желая тайный долг исполнить.

Как после этого не вянуть

Цветам и маленькой траве,

Когда в невольной синеве

Так облака готовы кануть.

Как после этого не стынуть

Слезами смоченным устам

Когда колеблешься ты сам,

Пугаясь смерти жребий вынуть.

1910 г. 31-го августа

«Проходят дни невольной страсти…»

Проходят дни невольной страсти,

Цветут деревья и вода,

Земли зеленая руда

Плетет узорчатые снасти.

Чернеет остов корабельный

И осени уже рука

Канат работы паука

Кидает в воздух беспредельный.

1910 г. август

«Я мальчик маленький — не боле…»

Я мальчик маленький — не боле,

А может быть, лишь внук детей

И только чувствую острей

Пустынность горестного поля.

1910 г. декабрь

«Что если я, блуждая втуне…»

Что если я, блуждая втуне

По этим улицам и дням,

Веселый странник накануне

Пути к далеким островам.

Что если я совсем случайно

Попал под Северный венец

И скоро выйду наконец

Из жизни сумрачныя тайны.

Что если я, заснув в туманах,

Печально плещущей Невы,

Очнусь на солнечных полянах

В качаньи ветреной травы.

1910 г. сентябрь

«Как станет все необычайно…»

Как станет все необычайно

И превратится в мир чудес,

Когда почувствую случайно

Как беспределен свод небес.

Смотрю ль на голубей и галок

Из окон дома моего,

Дивлюся более всего

Их видом зябнущих гадалок.

Иль выйду легкою стопой

На Петербургский тротуар

Спешу вдохнуть квартир угар.

Смущаясь тихою толпой.

1910 г.

Владимир Маяковский

«В шатрах истертых масок цвель где…»

В шатрах истертых масок цвель где

Из ран лотков сочилась клюква

А сквозь меня на лунном сельде

Скакала крашеная буква

. . . . . . . . . . . . . . .

Вбиваю гулко шага сваи,

Бросаю в бубны улиц дробь я

Ходьбой усталые трамваи

Скрестили синих молний копья

. . . . . . . . . . . . . . .

В резкой руке единый глаз,

Кривая площадь кралась близко

Смотрело небо в белый газ

Безглазым ликом Василиска.

Отплытие

простыню вод под брюхом крылий.

порвал на волны белый зуб.

был вой трубы как запах лили

любовь кричавших медью труб.

и взвизг сирен забыл у входов

недоуменье фонарей

в ушах оглохших пароходов

горели серьги якорей

Алексей Крученых

Мятеж на снегу

Слова с чужими брюхами и др.

Сарча, кроча буга на вихроль опохромель пяти конепыт проездовал вза спренькурый смелуб вашуб выньку женрогуловарый спар в том еже спиноброхинкому бурль се вотарнь сумре на ванишест сен гирно куп вспадина.

Дверь

свежие маки

расцелую

пышет

закат

мальчик

собачка

поэт

младенчество лет

Удар

нож

ток

посинело

живи

живешь умираешь

жизнь скучнее смерти

смерти

живи мертвец

сосущий мертвых

всегда свежих

и так живу

полый

протух

Петух мудрости.

Убывала вода А

в белых конях не было воды Э

старцы подкатывают пальму

иссохла пещера

в ней явства Е

благодатные мысли прорезывают потолок

износились все слова на конях

застыло олово висят портки

мудрецы без работы зевают

зев змия зевнул проглотил

оз пар от лошади тело

научился сам ловить раков

питаюсь бей надувалу ого-го

О —

ой и душно мне не пускают

плетка в нос лезут

мудрецы живут долго день долгий

а другие качурятся

ни в тебе ни в себе не

нахожуся НЕТ горе горе

и стал я видеть вдоль и по —

перек ничего не вижу не

сидят на реке благополучной

не скучной жуют дыни петух

бегает клюет

умилился нож и не режет

так было раньше

а написанное раньше — теперь

Наталья Гончарова. Голова клоуна

Елена Гуро

Из цикла «Небесные верблюжата»

Посвящается Ольге Громозовой

Газетное объявление

Верблюжьего пуха особо теплые фуфайки, кальсоны, чулки и наживотнички.

Это делается так: ловят в засаду молодых светлых духов, длинноватых и добрых, похожих на золотистых долговязых верблюжат, покрытых пухом святого сияния. Сгоняют их в кучу, щелкая по воздуху бичом, и нежные, добродушные создания, слишком добрые, чтобы понять, как это делают боль, толпятся, теснятся, протягивая друг через друга шеи, жмутся о грубую загородку, теряя с себя в тесноте свой нежный пух.

Этот-то пух небесных верблюжат, особо теплый весенним живоносным теплом, и собирают потом с земли и ткут из него фуфайки.

— А как же бедных верблюжат так и убьют? — спросили меня с беспокойством.

— Чего их убивать, — их погоняют, погоняют, пока пух с них пообобьется, да и выпустят обратно в небо до следующего раза, а пух у них отрастает в одну минуту еще лучше прежнего.

На еловом повороте

Крепите снасти!

  Норд-Вест!

Смельчаком унеслась

  в небо вершина

И стала недоступно

  И строго

    на краю,

От её присутствия небо — выше.

Этого нельзя же показать каждому?

Прости, что я пою о тебе, береговая сторона,

  Ты такая гордая.

Прости, что страдаю за тебя,

  Когда люди, не замечающие твоей красоты,

Надругаются над тобою и рубят твой лес.

  Ты такая далёкая

И недоступная.

  Твоя душа исчезает как блеск

Твоего залива,

  Когда видишь его близко у своих ног.

Прости, что я пришёл и нарушил

  Чистоту твоего одиночества,

Ты — царственная.

Весна, весна

Какой смешной был верблюжонок — прилежный. Старательно готовился к экзаменам и потом проваливался от застенчивости, да чудачества. А по зарям, чем бы прилечь носом в подушку, — украдкой писал стихи.