Сад зеркал - [16]

Звери уже наверху, они заглядывают вниз и сердито рычат, над нами клацают оскаленные пасти, взрывают землю мощные лапы, летят во все стороны хлопья пены. Агонги видят мертвых со-родичей, висящих на кольях, и это злит их до безумия.

– Вниз! – кричит мне Джа’кейрус, и я, опираясь на ножны, устраиваюсь на земле между кольями. Он делает то же самое.

Ужасное положение, всё моё существо протестует против того, чтобы смирно сидеть на дне ямы, меж отравленных кольев, рядом с убитыми агонгами, и сносить ругань их со-братьев. Но я знаю, что ничего более мы не в силах сделать, Джа’кейрус даже из лука стрелять не может, а впрочем, он оставил лук на холме. Шестеро агонгов – на пороге настоящего бешенства, в каком зверь летит вперед, не разбирая дороги и не щадя себя, и причиняет ужасные разрушения до того, как будет убит. Если они переступят этот порог, то начнут прыгать в яму, и тогда…

Но наше Древо не может лишиться двух воинов разом, потому мы сидим, скрючившись, среди кольев и ждем, когда агонги прекратят лютовать наверху.

Солнце заходит, снаружи быстро темнеет, и становится еще хуже, потому что звери чуют нас прекрасно, а мы их толком не видим – только тени, которые мотаются туда-сюда вдоль края.

Потом долго-долго тянется эта темнота, мелькание черных пятен в ней, рычание и ворчание, холод и твёрдость земли, занемение ног и хвоста, невыразимое желание сменить положение тела и невозможность сделать это, а потом появляются звезды, и ворчание наверху затихает.

Мы еще ждем – вдруг агонги отошли и затаились, мы вслушиваемся в тишину, и нам всё время кажется, что в ней что-то ворочается. Звёздное серебро посыпает блёстками шерстинки на шкурах мертвых зверей, висящих рядом с нами на кольях, и от этого кажется, что они тоже шевелятся.

– Ушли, – решает наконец Джа’кейрус.

Мы медленно поднимаемся, пошатываясь в темноте между кольями на затекших ногах, подбираемся к краю ямы и, подсаживая друг друга, разглядываем окрестности. Агонгов не видно, никаких звуков не слыхать, кроме обычного ночного шороха трав, и мы в конце концов выбираемся из ямы.

А потом далеко-далеко, со стороны озёр, доносятся крики, и мы понимаем, куда ушли агонги.

Мы бежим быстро, мы бежим долго, мы не успеваем.

* * *

Наше Древо упало через четыре дня, когда умер последний порванный агонгами со-родич – Паджитус. Прах остальных уже лежал в земле под корнями Древа.

Адития. Дар-Тэя. Двое малышей, старики. Третий древ-ний, что должен был стать воином нашего рода – в ночь состязаний он охотился на прыгунов в другой части болот, вернулся раньше нас и погиб, защищая сородичей.

Я положил голову убитого мной агонга рядом со свежими насыпями, но этого оказалось слишком мало и, как только умер Паджитус, наше Древо начало потрескивать. Сначала мы надеялись, что обойдется, но вскоре поняли – нет. Семейство окончательно перестает быть. К вечеру Древо наклонилось над свежими земляными насыпями и стало оплакивать их, роняя большие, на лету иссыхающие листья.

Мы с Джа’кейрусом сидели рядом, смотрели на листопад π… Не знаю, о чем думал он. Винил себя, наверное, да он и правда был виноват во всем, что тут случилось в ту ночь. Агонги убили три семейства и серьезно ранили воинов из других родов, которые успели прибежать на выручку. Остальные два осиротевших Древа пока стояли на берегу озера, но у них не осталось никого, кто мог бы принять род.

– Это я виноват, – эхом повторяет мои мысли Джа’кейрус.

– Нужно было утопить тебя перед состязаниями, – отвечаю я.

Наше Древо плакало весь день и весь вечер, а в сумерках начало терять кору и мелкие ветки. Я никогда не видел, как погибает Древо, похоронившее свой род. наверное, если бы оно не болело, то смогло бы подождать, пока мы с Джа’кейрусом снова сможем шевелиться, начнём жить, найдем себе женщин и обзаведёмся малышнёй. Но наше Древо болело, вдобавок оно было очень привязано к Адитии и вместе с ней потеряло надежду на излечение.

– Я всё равно пойду искать лекарство, – сквозь зубы говорит Джа’кейрус.

Я не отвечаю. Я понятия не имею, что буду делать, а что будет делать он – мне всё равно.

К утру от Древа осталась только нижняя часть ствола, иссохшая, мёртвая. Всё остальное лежало на земле грудами щепок. А внутри у меня происходило что-то ужасное, что-то еще более ужасное, чем четыре дня назад, когда я держал на руках мёртвую Дар-Тэю с разорванным лицом.

В груди что-то оборвалось и теперь падало, бесконечно долго падало, сжимало горло, заставляло сердце колотиться, давило, дрожало. Я чувствовал, как сгибаются мои плечи, словно на них положили бревно, как самый обычный утренний ветер холодит чешую мертвенными, злыми прикосновениями. Я не мог говорить и не мог смотреть на мир вокруг себя, потому что…

Я теперь был в нём совсем один. Как будто скорлупа яйца разомкнулась надо мной, а снаружи не оказалось ничего моего. И пустой холод в груди – это не что-то новое, а лишь пустота на месте того, что было там прежде.

Этот холод – отсутствие любви, которой Древо согревало меня всю жизнь.

– Пойдешь со мной? – спрашивает Джа’кейрус.

Я долго смотрю в его красно-коричневые змейские глаза и убеждаю себя, что искать лекарство – единственная правильная вещь, которая нам остается. Но мне всё равно, правильно я буду поступать или нет, потому что внутри ничего не осталось, только чувство бесконечного падения и холода.