Сад вечерних туманов - [123]

— Значит, он оставался тут, в своем саду, и дожил, пока все уляжется, — я раскладывала у себя в голове эти кусочки, чтобы обнаружить в этой мозаике какой-либо связный узор. — Но тут коммунисты развязали свою войну.

— Если он был причастен к «Золотой лилии», то знал бы, где спрятана добыча, во всяком случае — в Малайе.

Страх пробирает меня: как только станет известно о причастности Аритомо к чему-то подобному, орды людей наверняка снова набегут расспрашивать меня!

— Если он и знал, — заявляю твердо, — то унес это знание с собой.

— Такого рода сведения он не оставил бы валяться где попало, — соглашается Тацуджи.

— Мне он ни о чем не рассказывал.

Тацуджи смеется надо мной, и смех его звучит недобро:

— Человек с таким воспитанием и такого происхождения?! Конечно, не рассказывал. Да, он обязан был надлежащим образом исполнять свой долг. До самого конца.

Новый чайный домик в Маджубе находится на вершине крутого холма, а потому, добравшись туда после длительной прогулки, я дышу тяжело. До обеденного времени остается еще несколько минут, однако все столики уже заняты пожилыми туристами в водонепроницаемых куртках и громоздких ботинках для ходьбы по горам. Оглядывая ресторан, я замечаю Фредерика, машущего мне с открытой террасы.

— Тебе удалось занять самый хороший столик, — замечаю я, пока он отодвигает для меня кресло.

— Иногда бывает польза от того, что ты владеешь таким заведением, — отвечает он. — Я его год назад из бунгало переделал. Когда-то в нем жил Джофф Харпер. Помнишь его?

Наш столик — в самом конце длинной узкой террасы, которая нависает над долиной, как пирс, огражденная по грудь витринными стеклами, позволяющими любоваться головокружительными просторами гор и поросших чаем склонов. Глициния буйно выбивается из шпалер над головой, воздух насыщен ее сладостным запахом. Я ненадолго закрываю глаза, вновь прокручивая в голове то, что утром Тацуджи поведал мне о «Золотой лилии».

На первый взгляд какая-то нелепая история… да только мне-то и другое известно.

Фредерик наполняет мою чашку чаем и подвигает ее ко мне:

— Кое-что из нашей новейшей линии. Мы только разрабатываем ее.

Поднимаю чашку к носу, вдыхаю поднимающийся от нее парок. Делаю глоточек и держу жидкость во рту, давая исходящему от нее аромату раскрыться на языке.

— Я уже много лет не пробовала чая Маджубы.

Фредерик, похоже, обижен.

— Он тебе не нравится?

— Не в том дело. — Как бы это ему объяснить? — Чай, растущий здесь… у него свой собственный, особый вкус… он воскрешает слишком много воспоминаний.

— Когда мне приходится путешествовать, — говорит Фредерик, — я всегда беру с собой коробочку собственного чая.

— Магнус как-то рассказал мне о храме в Китае, где он побывал…

— На горе Ли Ву, — перебивает Фредерик, и широкая улыбка появляется у него на лице. — Я съездил туда несколько лет назад. Все там на месте, все, о чем он тебе рассказывал: монахи, собирающие листочки на рассвете, особый аромат того чая. По сей день это самый дорогой чай в мире.

Внизу, в долине, яркие разноцветные косынки сборщиц чая, словно лепестки, устилают всю лужайку. Фредерик указывает на людей вокруг нас:

— Здесь немало приехавших сюда в связи с годовщиной смерти Аритомо.

— Знаю. Они меня уже допекли. Какая-то журналистка вознамерилась заснять меня для документального фильма об Аритомо, который она делает. Еще одна попыталась уломать меня дать интервью для какого-то новостного канала.

— Тебе стоило бы поговорить с ними, рассказать об Аритомо. Ты ведь знала его как никто.

— Знала ли?

Принесли еду, и мы в молчании принялись за нее.

— Тацуджи закончил работать с оттисками гравюр на дереве, — говорю я, когда убрали тарелки.

Неспешно, конструируя последовательность событий даже во время рассказа, я излагаю Фредерику все, что узнала про «Золотую лилию». Когда я завершаю рассказ, наступает долгое молчание.

— Думаешь, Аритомо был замешан? — спрашивает он наконец.

— Не знаю. Но после того, что рассказал Тацуджи, уверена, что была узницей в одном из концлагерей «Золотой лилии». Многое из сказанного им совпадает с тем, что я там видела.

— Аритомо знал, что джапы с тобой вытворяли?

— Я ему рассказала.

— Зато мне ты ничего не говорила. — Его голос выдавал застарелую обиду, все еще жгучую после стольких-то лет. — Сказать правду, я так и не смог понять, почему ты уехала из Югири.

— Я не могла жить тут, Фредерик. Не могла даже заставить себя создавать сад, который предназначался в память сестры: все в нем напоминало мне об Аритомо. Законы, право — единственное, в чем, по моему разумению, я разбиралась хорошо.

— У тебя и получалось совсем неплохо.

— Странно, правда? Я вовсе не думала становиться судьей, когда возвращалась к работе. Зато у меня имелось то, что, на свой лад, рекомендовало меня вновь образовавшемуся независимому государству, когда оно принялось подыскивать кадры: я не европейка, а уж как критически была настроена против наших колониальных хозяев, которые продали нас с потрохами!

— Ты так и не оправилась от пережитого в заключении.

— Ты знаешь кого-то, кто оправился?

— Виноват. Глупость сказал.

За спиной Фредерика в глаза мне бросается плывущий в небе воздушный шар — ярко-красный, в форме перевернутой слезы. Фредерик прослеживает мой взгляд, оборачиваясь, чтобы взглянуть через плечо.