Сад в лесу - [3]

Да и не подобает Верховному арбитру проявлять праздное любопытство.

Снег вокруг беседки приобрел синеватый сумеречный оттенок. Температура ощутимо снизилась, напомнив Гхану прохладные летние ночи на Состери IV. Случилось нетипичное: ему на миг захотелось очутиться там и, полулежа во дворике своей приречной виллы, любоваться морозными звездами и баловаться заумными философскими категориями.

Однако ностальгия приличествует Верховному арбитру не более, чем праздное любопытство. Раздраженный собственными промашками, он подавил ее и вновь начал наращивать поле. И, как только фокус приобрел четкость, телепортировался.

Суетный уличный каньон, где он материализовался, внушил ему отвращение, но он же был ветераном, посетившим множество миров, и без труда приспособился. Он отступил в темный проем — вне прямого контакта с людьми и экипажами, заполнявшими дно каньона, — и приготовился к новой телепатической пробе.

По улице шел мужчина средних лет. В его походке, да и в выражении красивого, ухоженного лица ощущалась незаурядная уверенность в себе. В ту секунду, когда он поравнялся с проемом, Гхан проник в его мозг.

Символика — человек карабкается на гору по отвесному склону. Взбирается быстро, босиком, отыскивая опоры для ног и выступы для рук в самых немыслимых точках. Лезет все выше и выше, и крутизна склона не в силах поколебать его. Но вот он позволяет себе передышку, бросает взгляд вниз и видит другого, карабкающегося за ним следом. Душу его наполняет неукротимая ненависть. Он озирается в поисках оружия — камня или хотя бы палки, чтобы метнуть в преследователя. Но нет — склон горы совершенно гладкий, и ничего подходящего не найдешь.

Прежде чем возобновить восхождение, человек смотрит вверх. Гора взвивается в небо. Солнце безучастно отражается на ее гладкой, будто отполированной поверхности. И не видно никаких выступов, обещающих новый отдых, — вертикальный обелиск, перпендикулярная вечность.

И тем не менее человек карабкается вверх. Безумно, отчаянно, безнадежно…

Мимо проема прошаркал старик с увядшим лицом. Гхан сделал очередную попытку.

Теперь он спускался по гнилой лестнице в какую-то вонючую яму. (После одного-двух пробных подключений он достиг полной идентификации с субъектом). Под ногами у него суетились какие-то мохнатые твари, слышался их назойливый до непристойности писк. Спускаться ему ничуть не хотелось; мысль о том, что поджидает внизу, наполняла его несказанным ужасом — и тем не менее он продолжал спускаться, спускаться, спускаться; на смену мохнатой мерзости пришли холодные, скользкие твари, и вдруг одна из ступенек провалилась, он пошатнулся и чуть не упал в омерзительную, адскую пропасть…

Прошла женщина. По сравнению с лестницей, теплая просторная комната казалась покойной и безопасной. Но так продолжалось недолго.

Внезапно одну из розовых стен изувечил извилистый шрам, а когда ноги сами понесли к едва различимой двери, темно-красный ковер на полу разверзся трещиной с рваными краями. Трещину каким-то образом удалось обойти, но — новый взгляд в сторону двери, а дверь исчезла…

Вслед за женщиной мимо бодро прошагал молодой человек. Опять восхождение на гору, только гора куда более пологая. Нижние склоны одеты зеленой травой, верхние — лесом, неспешно поднимающимся к синему безоблачному небу. Спину греет утреннее летнее солнце. А еще за спиной — три женщины, и время от времени он прерывает восхождение, чтобы оглянуться на них. У первой — темные волнистые волосы и длинные стройные ноги, но нет лица. Вторая — не то реальность, не то химера. Чаще всего вторая видится невзрачным силуэтом, но подчас силуэт прорисовывается пышным чувственным телом и едва обозначенным милым личиком. Ну а третья — просто смутная тень…

В беседку Гхан вернулся на рассвете и долго сидел на скамье, посматривая сквозь разрывы решетки на небо. Сначала оно было серым, спустя какое-то время смягчилось и порозовело, а затем незаметно обрело блеклую голубизну. Наконец над зубчатой кромкой холмов показались первые солнечные лучи, полыхнули и потекли по полям.

Он услышал голоса, уловил чьи-то нечеткие мысли. Из-за амбара появились три фигуры, направились к беседке. Он узнал девочку, убежавшую от него накануне. С нею шли взрослые — худая бледная женщина и высокий мужчина с двуствольным ружьем.

— Ну вот видите! — воскликнула девочка, замерев у входа. — Теперь вам, хочешь не хочешь, придется поверить…

Взрослые уставились внутрь — на скамью, стол, передатчик (передатчик представлял собой тессеракт, четырехмерный кубик, невидимый для трехмерных особей точно так же, как для двумерных существ невидим обыкновенный куб) и на самого Гхана.

— Что ты, Алисия! — произнесла женщина. — Тут никого нет!

— Нет, есть! Ты что, мама, ослепла? Ты же смотришь прямо на него! Он прилетел с дальней-предальней звезды, и у него нет сердца, и его иногда почти не слышно — он говорит так тихо, и…

— Алисия, хватит! Ты себе это просто вообразила…

— Нет!

Девочка опять заплакала. На изможденном лице женщины отразилось смятение. Гхан на миг проскользнул в ее мозг…

Еще один лес, темный и дремучий, и он вместе с ней бредет по заросшей тропинке. Он, как и женщина, понятия не имеет, куда ведет тропинка, но должна же тропа рано или поздно вывести из леса! Лес не может тянуться вечно. Где-то раньше, давным-давно, была поляна — или сад, уже и не упомнишь, — но раз поляна-сад встретилась хоть однажды, то почему бы не найти заповедное место снова? Этого хочется больше всего на свете. Лес вызывает ненависть, только ненависть — листва болезненно бледна, стебли похожи на змей; лес ненавистен даже днем, а уж тем более после заката, когда ничего не видно: ни дорог, ни безобразно заросших тропинок, которые все равно никуда не ведут; и приходится припадать к земле, ежась в бездонной тени, в кромешной мгле, в неизбывном ночном одиночестве…