Сад радостей земных - [6]

Фабульное время определено строго – четыре январских дня 1947 года, ставших кульминацией жизни Колдуэлла и еще через много лет постоянно притягивающих к себе чувство и мысль Питера. Но лучи от этого центра расходятся далеко – и в прошлое, и в будущее. Так восстанавливается биография главного героя, в общем-то ничем не выделяющегося американца, мужавшего в грозные 30-е годы, «в разгар депрессии, когда все оливковые деревья засохли и Деметра бродила по земле, оплакивая свою похищенную дочь». Вмонтированный в повествование некролог, который местная газета посвятила Колдуэллу, пародиен по тону, но важен фактологически. Многое становится яснее, когда мы узнаем, что этот сын бедного священника успел хлебнуть немало горя, побывав и бродячим торговцем, и экскурсоводом, и коридорным, нигде не задерживаясь, никого не устраивая и своей независимостью, и своей явной неприспособленностью к американским темпам, к американским утилитарным понятиям и менеджерским нравам. И то насилие над собой, которое Колдуэлл совершает во имя сына, выглядит особенно жалким и никчемным оттого, что будущее тоже все время у нас перед глазами – эти сырые пятна на потолке снимаемой Питером комнатенки, эти худосочные картины, не пользующиеся спросом…

Можно ли было рассказать ту же самую повесть проще, отказавшись от многоплановости построения? Вероятно. Но тогда получилась бы другая книга. Философская генеалогия Апдайка давно установлена: Карл Барт, Пауль Тиллих, Фрейд – мыслители, стремившиеся показать антагонистичность начал, сосуществующих в человеке, и непреодолимую расщепленность жизненного опыта личности. Ясна и литературная родословная писателя – применительно к «Кентавру» прежде всего нужно сказать о Джойсе, чье присутствие здесь ощутимо едва ли не в любом эпизоде. Оба писателя, обратившись к античной мифологии, попытались найти в ее образах тот стержень, который придал бы структурную выстроенность произведению, говорящему о хаосе и бессмыслице современного бытия. Но для Джойса бессмыслица оказалась тотальной, аксиоматичной, и миф не преобразовал реальность в художественное целое, а словно бы поглотят и вытеснил действительную жизнь, представив движущуюся историю каким-то механическим круговоротом, вечным возвращением «на круги своя». А Апдайк сумел опознать за этим кажущимся круговоротом, вечным возвращением действие вполне реальных общественных механизмов отчуждения, девальвации этических ценностей, конформистской стадности, подчиняющей себе и столь незаурядную личность, как Джордж Колдуэлл. У него миф не подменил историю, наоборот, миф обнаружил глубину и протяженность конфликтов, которые резко обострились в 60-е годы, но, по сути, были присущи буржуазному обществу изначально.

Монтажные стыки, мифологический образный ряд, сложная хронология повествования, множественность рассказчиков – все это у Апдайка вовсе не приемы ради формальной изысканности, а средства исследования нравственных коллизий, за которыми открываемся определенный социальный смысл. Рядом с героическим прообразом жалок и бессилен сегодняшний Прометей, каким оказывается Питер Колдуэлл, но моральный императив, обозначенный вторым эпиграфом к роману, все так же – и, может быть, даже более, чем когда-нибудь, – значителен и сегодня: «кто-то должен был жизнью своей искупить древний грех – похищение огня». Рядом с Хироном бледнеет Колдуэлл-старший, чьи слабости и иллюзии слишком на виду, но и в нем теплится искра подлинной самоотверженности и не иссякла сила сопротивления антигуманному порядку вещей. «Таких, как ты, на свете больше нет!» – в словах Питера, обращенных к отцу, видимо, и заключен главный этический вывод Апдайка.

Действительную свободу Хирон обрел, совершив свой подвиг бескорыстного служения другим. Колдуэллу не дано было ощутить такой свободы. Но он к ней тянулся. Как будет к ней тянуться, борясь с собственным скепсисом и безверием, Питер. «Твердая почва звонких метафор», над которой он посмеивается, вспоминая неустроенный быт своих детских лет, становится у Апдайка своего рода опорой для нравственного искания. И за перипетиями истории Колдуэллов, отразившейся в замысловатой системе зеркал, не только не теряется, а встает во всей настоятельности вопрос, над которым автор бьется вместе с героями, – зачем живет человек?

К этому вопросу Апдайк вернется очень cкоро. Уже в «Ферме».

Поначалу может сложиться впечатление, что эту книгу создал писатель, после «Кентавра» переживший какие-то очень существенные творческие сдвиги. Внешне между двумя апдайковскими произведениями, появившимися одно вслед за другим, почти не заметно перекличек и связей. На фоне «Кентавра» повествование о бывшем гарвардском студенте, ныне чиновнике по финансовой рекламе при какой-то фирме, Джое Хофстеттере выглядит подчеркнуто безыскусным, даже чуточку старомодным. Традиционный психологический узел, связавший три по-своему незаурядных характера, и великолепные лирические пейзажи, и добротно сделанные картины быта глохнущей, пустеющей усадьбы, где под осенним небом так остро и сладко пахнет прелым листом…