Сад Поммера - [65]

Хозяйка хутора Пиррумяэ снова видит, как он идет, она следит за ним сквозь запотевшее окно, из-за кухонного стола, и все не может утолить свое удивление: зачем этот молодой господин шатается здесь. Может, вынюхивает, что плохо лежит? По какому такому делу он разгуливает тут? Ведь только что шел куда-то, а теперь вышагивает обратно. Сломал ветку, размахивает ею и целит все в сторону хутора. Хозяйку охватывает страх. Что делать им, двум старухам, если такой вот бродяга придет на хутор; не говоря уж о ночи, среди бела дня не справятся они с молодым здоровым мужчиной. И чего он все бродит и бормочет, — видно, как шевелятся его губы. Околдует сперва, потом легче будет грабить. И почти бессознательно старуха шепчет слова против заговора, слова эти столь же древние, обомшелые, как и сам хутор Пиррумяэ.

«Изыди, нечисть, отведи острие иглы от яйца, — шамкает она беззубым ртом. — Да чтобы твои очи взад ушли, как у рака, да туда, где они у ежа, да на макушку, как у жабы. Отвяжись ты от Пиррумяэ, от хутора нашего, как узел от яйца, да все живое от волны. Во имя Христа и Отца и Духа святого заклинаю тебя. Да будут прокляты все бесы, их проделки и злые козни…».

Тем временем незваный гость ушел за хлев. Хозяйка наклоняется над столом, почти касаясь грудью миски с яйцом, и прижимает землисто-серое, в морщинах, лицо к стеклу, чтобы посмотреть, когда прохожий появится из-за хлева, уйдет ли он по дороге или повернет за их сад. Мужчина исчез из виду, хозяйка так и не знает, куда он делся. Но пусть… небось, слова помогут, подействуют, ежели у него на уме были дурные мысли. И старуха горячо продолжает:

«Уходи, поганый, дай место Духу святому. Заклинаю тебя, чтоб ты ушел во имя Иисуса Христа. Аминь»!

В это самое время Карл думает, что вот отец, например, пошел бы он с ним в такую погоду бродить по дороге среди полей и рощ. Пожалуй, не пошел бы… что сказала бы ему раскисшая, слякотная дорога, вода, журчащая в канаве под снегом, или таинственная пряжа тумана… У него и без того десятки забот. Или, может, пошла бы мать? Еще, пожалуй, испугалась бы, что сын пригласил ее шататься по такой дороге. Каждый думает про себя и несет свои заботы, не делясь с другими. Только существа глупые, пустые или еще поэты трубят беспрерывно о том, что у них на душе.

А вот придет он домой, отец сидит за столом, опершись щекой на руку, и тянет большими затяжками трубку. Карл сядет на край постели и станет переобуваться. Голова раскалывается, во рту противный вкус. И еще эта знакомая усталость, совсем изнуряющая его, которая будто вливает в суставы свинец, вытесняя мозг.

Он свинцовый, весь свинцовый, словно некий оловянный учитель.

Карл ложится на постель и смотрит в потолок. Там, правда, ничего особенно интересного нет, только закопченные балки, балки и доски, и в сумерках не видать щелей. Он закрывает глаза и чувствует, как все, сначала медленно, потом быстрее и быстрее, начинает кружиться. Как будто у него вместо головы колесо Или шар, огненный шар, который вертится с бешеной скоростью, обезумевший от боли, света и огня. И еще Кажется ему, что баня вместе с постелью и молчащим, курящим отцом стоит на сводчатом потолке как ветряная мельница с каменным фундаментом — и все кружится в бреду и тумане, только тело его тяжело и неподвижно стоит на месте.

У Карла нет больше ни одного желания, его мысли расплываются, мутнеют и превращаются во что-то изначальное, из которого родилось многое, если не все, — в сон. Огненное колесо останавливается, распадается, красные спицы разлетаются, дорога его боли растекается во что-то грязное-серое, как тающий снег; молодой учитель спит тяжелым, болезненным сном; под горячей головой на соломенную подушку тянется сладковатая слюна…

Он просыпается в темноте. Из окна сочится в комнату темно-серый призрачный свет, во рту сухо, голова гудит. Тихо, никого в комнате нет. Карл не сразу понимает, где он и какое время сейчас — утро или вечер. Долго смотрит он на брезжущую в окне сумеречную полосу, пытаясь определить, где лежит. Наконец это удается, мир в его сознании медленно обретает действительные пределы; безучастно и тупо смотрит Карл в бархатно-густую темноту, пока в голове его не оживают снежный вечер и дорога. Как маленький ребенок, ощупывает он по очереди руки и ноги и радуется, когда ощущает в них жизнь, медленный, вялый ток крови. Он собирается с силами, ведь сон как взрыв разбросал, раздробил его и залил кроваво-красным беспамятством.

Дверь скрипит, кто-то входит.

Немощная, бессильная мысль наконец обретает силу, так что он может сказать вошедшей в темную комнату матери:

— Пи-ить хочу!

Кристина подходит к постели с кружкой молока. Здесь, в углу, спала и дочь, вначале тихо, ушедшая в себя, потом — бормоча немецкие и латинские стихи. Теперь здесь сын, их надежда.

Карл одним духом опоражнивает кружку.

— Хочешь еще?

— Нет.

Мать пробует прохладной ладонью его лоб.

— У тебя жар, — заботливо произносит она и идет согревать чай.

Карл пьет горячий малиновый чай и сменяет три рубашки, мокрые от пота, просит мать сделать согревающий компресс на грудь, однако жар не уменьшается. К утру он, потный и измученный, впадает в дремоту, но днем ему опять плохо, капельки пота поблескивают на лбу, лицо становится по-птичьи острым. Отец с матерью пробуют все средства, какие знают.