Сад неведения - [29]

Он опустился на колени. Потом встал и, не выдерживая нахлынувшего восторга, заорал во весь голос, кричал до тех пор, пока не понял, что больше кричать не следует и что все вредное вышло из души, весь сор, и он очистился.

Он лег на песок и лежал, как в колыбели, как его братик, недавно родившийся, в люльке, безмятежно глядя в небо.

Дух великой реки и дух великой пустыни, благословите вашего сына, который кровь от крови, плоть от плоти ваш!

Как-то Бакы пробирался по тамарисковой роще, цветущей, душной. Кругом, как на сковороде, жарились сверчки и, изжаренные, дохлые, валились на просоленную землю. Очень хотелось ему опуститься на колени и полизать выступившую на кочках соль земли, словно не хватало его организму, набиравшему рост, каких-то важных витаминов.

Потом он плыл по зеленому, цветущему морю лакрицы. Голова его едва-едва торчала над нежной ее рябью. Он удивился тому, что голова его видит далекий мутный простор реки с протоками, даже слышит ее гул, а вспотевшие, поцарапанные ноги в башмаках — не видят и не слышат.

Он видел городок, разбросанный вокруг крепости, который час назад покинул для своей прогулки: белые Дома вперемежку с глинобитными пристройками, купол мазара, дряблые пыльные шелковицы, пирамидальные тополя. А немного в стороне, ближе к мутным гребням барханов, дрожащих от зноя, городок до игрушечности уменьшенный, без деревьев,— кладбище.

Вдруг он мысленно перенесся на свою улицу. И появились трещины стен с жужжащими осами; конусу балок, торчащие из стен; на плоских крышах — сено для скота и там же сохнущие кукурузные початки с золотистыми зернами; безлюдная улица, ишаки на привязи у домов; окна с брызгами грязи, за которыми застеленные выгоревшими газетами подоконники в пыли и дохлых мухах; во дворах немые женские фигуры в цветастых тряпицах, занятые мойкой посуды у арыка в тени; дремлющие псы; жующие овцы...

Можно было представить улицу в еще больших подробностях. И возникало от этого такое острое ощущение жизни, что он даже заволновался. А когда гулял по самой улице и видел все, вдыхал запахи, такое ощущение не возникало.

Это было удивительно, уметь все представлять, уметь мысленно перенестись куда хочется, возвращать время, когда хочется, прокручивая картины, эпизоды жизни, да хоть целую жизнь, вновь и вновь. Так продлить и обогатить жизнь!

Ему хотелось теперь не просто быть поэтом, а кем-то еще большим. Разве дело в стихах! Можно даже не писать стихи, а поэтом быть. Но смутно пока представлял, чт0 же это такое — быть больше чем поэт.

Когда жена товароведа принесла к ним дорогой сервиз на сохранение, а маме не хотелось держать дома ворованное — харам, жена, товароведа оправдывалась:

— Душа моя, ну что делать! Время сейчас такое, все так живут. Ведь на одну зарплату не проживешь!

Бакы слушал, спрятавшись за дверцей шкафа. О, как ему хотелось выйти вдруг и бросить ей в лицо:

— Нет, не все!

Но не мог. Сам был не очень уверен в своей безгрешности. А вот если бы был уверен, чист, вышел бы спокойно, встал перед ней и посмотрел ей в глаза ясным, твердым взглядом, разве она посмела бы так сказать?!

Позднее Бакы узнает, что есть на свете люди, которые не дают миру погрузиться во мрак, потонуть во лжи, безобразиях, не дают затеряться вершинной истине в мелких сиюминутных истинах. Это так же взволнует его, как когда-то мальчика лет двенадцати то, что бывают на свете поэты...

Он стоял у подола пустыни в душевном трепете, коснувшись рукой пирамиды бархана. Подол пустыни. Как точно это названо! Он стоял, как стоит ребенок у ног матери, держась за ее юбку, чтоб не упасть.

Откуда-то сбоку шел ярко расплавленный свет и ласкал теплом его шею, будто кто-то держит зеркальце и направляет на него солнечный зайчик.

Он свернул на одну из тропинок, а свет все бил в глаза и заставлял его жмуриться от удовольствия. Словно на земле лежало маленькое солнышко и тоже распространяло вокруг свой свет. Близко подъехав к его источнику, в куче мусора, вываленного сюда самосвалом, он обнаружил зеркальце в круглой оправе, все в трещинах, но не рассыпавшееся на осколки благодаря ободку оправы.

Бакы поднял его, очистил рукавом от пыли, грязных пятен и положил обратно. Он подумал, что его душа теперь в трещинах, в грязных пятнах. Как бы он ни защищался, ни отстаивал себя, узнав «темные дорожки», не мог не измениться. И его охватило желание быстрее очиститься, чтобы душа его была повернута к солнцу, и отражала его в себе, и светила вокруг, пусть не столь ярко, но чтоб светила.