Сад Финци-Контини - [59]

Я подавленно молчал. Она воспользовалась этим, чтобы поднять трубку и сказать, чтобы ей принесли из кухни ужин, но примерно через полчаса, потому что ей совсем не хочется есть, она повторила: «Сегодня я совсем не хочу есть».

Только на следующий день, мысленно перебирая все снова и снова, я вспомнил, что, когда я был в ванной, я слышал, как она говорит но телефону. Значит, я ошибся, подумал я назавтра, она могла говорить с кем угодно в доме (или в любом другом месте), но не с кухней.

Но в тот момент меня одолевали другие мысли. Когда Миколь повесила трубку, я поднял голову.

— Ты сказала, что мы похожи. В чем?

Ну конечно, конечно, воскликнула она, в том, что я, как и она, лишен того, что свойственно всем нормальным людям. Она это чувствует: для меня, как и для нее, гораздо важнее не обладать чем-либо, а хранить воспоминания об этом, по сравнению с памятью любое обладание оказывается банальным, ничего не значащим, недостаточным. Как она меня понимает! Она полностью разделяет мое стремление превратить настоящее в прошлое, чтобы его можно было любить и восхищаться им. Это наш общий недостаток: мы идем вперед, постоянно оглядываясь назад. Разве не так?

Так. Я не мог этого не признать в глубине души, именно так. Я обнял ее всего час назад. И это уже превратилось во что-то нереальное, из области преданий, в событие, в которое нельзя поверить, которого нельзя бояться.

— Кто знает; — ответил я. — Может, все гораздо проще: может, я не нравлюсь тебе, не подхожу физически, вот и все.

— Не говори глупостей, — запротестовала она. — Какое это имеет значение?

— Еще какое!

— Ты набиваешься на комплименты, и сам это прекрасно знаешь. Но я тебе не доставлю этого удовольствия, ты его не заслуживаешь, и потом, если я попыталась бы рассказать тебе все, что думаю о твоих прекрасных выразительных глазах (и не только о глазах), чего бы я добилась? Ты бы первый сказал, что я мерзкая лицемерка. Подумать только: сначала кнут, потом пряник, чудесно.

— Если только…

— Если только что?

— Если только нет кого-нибудь третьего, — сказал я.

Она покачала головой, пристально глядя на меня.

— Никакого третьего нет. И кто бы это мог быть?

Я не верил. Я был в отчаянии и хотел сделать ей больно.

— Ты у меня спрашиваешь? — сказал я, скривив губы. — Кто угодно. Где гарантии, что этой зимой в Венеции ты не познакомилась с кем-нибудь?

Она рассмеялась, весело, легко, хрустальным смехом.

— Ну, ты скажешь! Я все это время сидела за дипломом!

— Не будешь же ты говорить, что все эти пять лет в университете ты ни с кем не встречалась? Давай, расскажи, наверняка на факультете был кто-нибудь, кто за тобой ухаживал!

Я был уверен, что она будет все отрицать, но я ошибся.

— Да, воздыхателей у меня было множество.

Как будто железная рука схватила меня изнутри и сжала.

— Множество? — с трудом переспросил я.

Она вытянулась на спине, подняла глаза к потолку, подняла руку.

— Ну… точно не знаю, — сказала она. — Дай подумаю.

— Значит, много?

Она бросила на меня хитрый, совершенно издевательский взгляд, которого я у нее никогда раньше не замечал и который больно меня задел.

— Ну, скажем, трое… или четверо. Пятеро, чтобы быть уж совсем точной. Но это все так, легкий флирт, совершенно невинный, и это было так давно…

— Как это флирт?

— Ну да… прогулки по Лидо, два или три раза по острову Торчелли… несколько поцелуев… мы держались за руки… и кино… целые кинооргии.

— Всегда с однокурсниками?

— Более или менее.

— Христиане, да?

— Естественно. Но ведь это не из принципа. Ты понимаешь: приходится иметь дело с теми, кто вокруг тебя.

— И никогда с….

— Нет, с евреями нет. Не то чтобы на факультете их не было. Но они все такие серьезные и такие некрасивые!

Она снова повернулась ко мне, улыбнулась:

— В любом случае этой зимой никого не было, могу тебе поклясться. Я только занималась и курила, выходила из дома только, когда синьорина Блумфельд выгоняла меня погулять.

Она достала из-под подушки пачку «Лаки страйк».

— Хочешь сигаретку? Я начала сразу с крепких, как видишь.

Я молча показал трубку, которая была у меня в кармане пиджака.

— А, ты тоже! — рассмеялась она, отчего-то развеселившись. — Этот ваш Джампи просто сеет плоды просвещения!

— А ты жаловалась, что у тебя в Венеции нет друзей! — сказал я с горечью. — Лгунья! Ты — как все остальные, точно такая же.

Она покачала головой, сочувствуя не то мне, не то самой себе.

— Флирт ничего общего с дружбой не имеет, никакой — ни легкий, ни серьезный, — сказала она печально. — Поэтому ты должен признать, что, когда я говорила тебе о друзьях, я не совсем тебе лгала. Однако ты прав. Я такая же, как все остальные: лгунья, предательница, изменщица… Я по сути ничем не отличаюсь от какой-нибудь Адрианы Трентини.

Она сказала «изменщица» почти по слогам, с какой-то отчаянной гордостью. Потом она добавила, что беда моя в том, что я ее всегда переоценивал. Она вовсе не собирается оправдываться, совсем нет. Но ведь это так: в моих глазах она всегда замечала столько «идеализма», что старалась казаться лучше, чем есть на самом деле.

Больше говорить было не о чем. Вскоре после этого вошла Джина, неся ужин (было уже девять часов), я встал.