Сад Финци-Контини - [30]

Она засмеялась и добавила:

— Хочешь взглянуть на хлев? У нас целых шесть коров.

С Витториной во главе мы направились к хлеву. Женщина открыла дверь большим ключом, который держала в кармане черного передника, и отошла в сторону, пропуская нас вперед. Когда мы проходили мимо нее, я поймал ее взгляд, брошенный на нас украдкой: полный заботы и, как мне показалось, тайного удовлетворения.

Третье паломничество было в священное место «зеленого рая детской любви».

По этим местам мы постоянно проходили в предыдущие дни, но ни разу не остановились. Вот и то самое место у ограды, сказала Миколь, показывая пальцем, куда она обычно ставила лестницу, а вот и зарубки (да-да, именно зарубки!), которыми она пользовалась, когда лестницы не было.

— Как ты думаешь, может, стоит повесить сюда памятную дощечку? — спросила она.

— Уверен, что у тебя уже и текст готов!

— Почти. «Отсюда, несмотря на бдительность двух страшных псов…»

— Стой! Ты говорила о дощечке, но для такой надписи, боюсь, тебе понадобится целая стена, вроде той, на которой высечен Манифест о победе. Вторая строка слишком длинная.

Мы поспорили. Я играл роль упрямого спорщика, а она, в свою очередь, повышая голос и ребячась, обвиняла меня во «всегдашней мелочности». Ясно, кричала она, я сразу почуял, что у нее и в мыслях не было вставить мое имя в эту надпись, поэтому я из зависти даже выслушать ее не желаю.

Потом мы успокоились. Она снова начала рассказывать мне о том времени, когда они с Альберто были детьми. Если я хочу знать, то они оба, и Альберто, и она, всегда завидовали тем, кто, как я, учился в обычной школе. Я могу поверить? Они каждый год ждали, когда же наконец наступит время экзаменов, чтобы и им можно было пойти в школу.

— Но почему, если вам так нравилось ходить в школу, вы всегда учились дома? — спросил я.

— Папа и мама, особенно мама, не хотели. Мама всегда была одержима мыслью об инфекции. Она говорила, что школы построили специально для того, чтобы распространять самые ужасные болезни. И сколько бы дядя Джулио, каждый раз, когда приезжал сюда, ни пытался убедить ее в обратном, ему никогда не удавалось. Дядя Джулио посмеивался над ней, но он, хоть и врач, верит больше не в силу медицины, а в то, что болезни неизбежны и полезны. Подумай сам, мог ли он убедить маму, которая после несчастья с Гвидо, нашим старшим братом, умершим еще до нашего с Альберто рождения, в девятьсот четырнадцатом году, практически не выходила из дома? Потом мы, конечно, восстали. Нам удалось поступить в университет и даже съездить в Австрию, покататься на лыжах зимой, я тебе, кажется, уже рассказывала. Но в детстве что мы могли поделать? Я очень часто убегала (Альберто, тот нет, он всегда был гораздо спокойнее, чем я, гораздо послушнее). С другой стороны, однажды, когда меня не было слишком долго, — меня взяли прокатиться вдоль стен на раме велосипеда ребята, с которыми я подружилась — я вернулась домой и увидела, что они в отчаянии, мама и папа, и тогда я решила, что все, хватит, что с этого дня (потому что, видишь ли, Миколь сделана из доброго теста, настоящее золотое сердце!) я буду хорошей, и больше никогда не убегала. Единственный раз я нарушила свое слово тогда, в двадцать девятом, по вашей вине, уважаемый господин!

— А я-то думал, что тот раз был единственным!

— Ну если не единственным, то последним, наверняка. И кроме того, я никогда никого не приглашала зайти в парк!

— Это правда?

— Чистейшая! Я всегда на тебя смотрела в синагоге. Когда ты поворачивался, чтобы поговорить с папой и с Альберто, у тебя были такие голубые глаза! Я тебе даже придумала тайное прозвище.

— Прозвище? Какое?

— Челестино[14].

— Который из низких побуждений отказался…

— Вот именно! — воскликнула она, смеясь. — В любом случае в определенное время я питала к тебе слабость!

— А потом?

— А потом жизнь разлучила нас.

— И что это была за мысль: открыть храм только для себя. Почему? Все из той же боязни инфекции?

— Ну… почти… — неопределенно протянула она.

— Как почти?

Но я не смог заставить ее сказать правду. Я прекрасно знал, почему профессор Эрманно и тридцать третьем году попросил разрешения возобновить службу в испанской синагоге для своей семьи. Это был год позорной «выпечки десятилетия», позорной и гротескной, это заставило его принять такое решение. Она же утверждала, что решающим было желание ее матери. Геррера в Венеции принадлежали к испанской синагоге. Мама, бабушка Регина, дяди Джулио и Федерико всегда очень большое значение придавали семейным традициям. И тогда папа, чтобы доставить маме удовольствие…

— Но сейчас, извини, почему вы вернулись в итальянскую синагогу? — возразил я. — Я не был в храме вечером на Рош-га-Шана, я вообще не был храме уже года три. Но мой отец был, и он мне все в подробностях рассказал.

— О, не беспокойтесь, ваше отсутствие не осталось незамеченным, господин вольнодумец, — ответила она. — С моей стороны тоже.

— А потом продолжила серьезно:

— Что ты хочешь… Мы теперь все в одной лодке. Раз уж дошло до этого, то продолжать настаивать на наших различиях было бы просто смешно, я тоже так думаю.

В другой раз, это был последний день, пошел дождь, и пока все остальные прятались в хижине, играя в карты и в пинг-понг, мы вдвоем, не боясь промокнуть, пробежали полпарка и спрятались в гараже. Гараж теперь был только гаражом, сказала Миколь. А когда-то половину его занимал спортивный зал с шестами, канатами, бревном, кольцами, шведской стенкой и всем прочим. Все это устроили только для того, чтобы они с Альберто были хорошо подготовлены и к ежегодному экзамену по физкультуре. Уроки, которые им давал раз и неделю старый учитель Анаклето Дзаккарини, почти восьмидесятилетний (представь себе!), давно на пенсии, нельзя было назвать очень серьезными. Но веселыми они были, наверное, самыми веселыми из уроков. Она, Миколь, никогда не забывала принести в зал бутылочку вина Боско. И старенький Дзаккарини выпивал его потихонечку до последней капли. Его щеки и нос, и так всегда красные, становились прямо багровыми. Иногда, зимой, когда он уходил, казалось, что он прямо светится.